Леди-наследница
Шрифт:
Она тоже подалась вперед. Если он хотел ее оскорбить, что ж, она тоже умеет.
— У меня множество добродетелей, Гидеон. Ни одна из которых никогда не находилась у меня между…
— Не надо.
Она откинулась на спинку стула и укуталась в свой гнев, как в плащ. Гнев был куда лучше, чем боль.
— Как легко ты забыл, кто я. Как быстро ты превратил бы меня в одну из этих изнеженных, глупых, безвольных светских дамочек.
— Я не делал ничего подобного.
— Разве? А зачем тогда предложение? — Без любви. Даже без малой толики привязанности. —
— Затем, что такова цена! — бросил он.
О да, она с удовольствием прикончила бы его.
— Я отказываюсь от платы.
Он тихо выругался.
— Могут быть последствия. Надо же все предусмотреть. Ты могла забеременеть, Уиннифред.
— У нас же есть Гидди, — холодно напомнила она. — Мне известно, как создается новая жизнь. Разница между нашими видами не может быть настолько большой, чтобы допустить беременность без мужского семени.
— Вероятность ниже, но это не гарантия.
Даже броня злости больше не защищала от сердечной боли. Ребенок Гидеона. Какой чудесной могла бы быть картинка их будущего: они улыбаются, смеются и спорят из-за того, кому учить сына удить рыбу. Но вместо нее Уиннифред видела лишь страдания — муж, который считает себя пойманным в ловушку брака и вынужденного отцовства.
Это немыслимо. А то, что она не знала, что беременность может случиться, даже несмотря на принятые для ее избежания меры, лишь еще отчетливее подчеркнуло, какой слепой она была.
Если ей удалось избежать катастрофы принести в этот мир ребенка, нежеланного для его отца, значит, она поблагодарит свою счастливую звезду и позаботится, чтобы такого больше никогда не случилось.
— Не вижу причин кликать беду, — сказала она наконец. — Если я обнаружу…
— Планировать наперед не значит кликать беду.
— Тогда я планирую наперед вернуться к этому вопросу, если возникнет такая необходимость. — Зачем он спорит с ней? Почему не примет ее отказ с признательностью и не даст закончиться этой мучительной сцене?
— Будь благоразумной, Уиннифред. Мы…
— Я благоразумна! — отрезала она.
С этим надо покончить.
— Ты упряма. Мы не можем с чистой совестью…
— Я же сказала — нет!
Бормотание голосов в холле резко стихло, но она была слитком зла, чтобы заметить, и слишком убита горем, чтобы ее это взволновало. Она встала, больше ни минуты не в силах выносить это. — Ох, какой же ты лицемер со всеми своими разглагольствованиями о том, чтобы находить юмор и удовольствие в любой ситуации. Но когда тебе вручают что-то прекрасное, ты превращаешь это в отвратительную кучу ответственности, долга и…
— Я пытаюсь поступить благородно! — огрызнулся он. — Мой долг…
— Я не буду той тяжкой ношей, которую ты вынужден нести! — проорала она в тот момент, когда Лилли с лордом Энгели стремительно вошли в комнату. — И вашей тоже, — добавила она, развернувшись к Энгели. — И леди Гвен, и вообще ничьей!
Гидеон поднялся из-за стола, и, хотя
— Не оставишь нас на минуту, Люсьен?
— О нет, пускай остается! — Ее голос был жестким. Она и не знала, что может говорить так жестко. — Я ведь и его крест? Или, быть может, ты предпочитаешь образ страдающего в одиночестве?
Гидеон стукнул кулаком по столу.
— Хватит!
— О да.
Если она останется здесь еще хоть на минуту, то просто рассыплется на части.
Она развернулась, слепо протиснулась мимо Лилли и лорда Энгели и ринулась через холл, чтобы добежать до своей комнаты раньше, чем хлынут слезы. Только это не ее комната… Это Голубая комната леди Гвен.
Слезы потекли еще до того, как она пробежала половину лестницы.
Не нужна ей эта проклятая Голубая комната.
Ей нужна ее собственная кровать в Шотландии. Ей нужны Мердок-Хаус, и Клер, и тихое уединение ее прежней жизни.
Она хочет домой.
Глава 34
Гидеон говорил себе, что не должен пить. Не должен сидеть в своей комнате в три часа дня, всерьез размышляя над тем, как хорошо было бы напиться.
Это было похоже на горе. Голова у него болела, в груди ныло, а по жилам растекалось тошнотворное чувство беспомощности, скручивая желудок в тугой узел. Мозги работали вяло, мысли прокручивались туго, несмотря на то что он выпил не больше нескольких глотков бренди, а руки и ноги были такими тяжелыми, что даже поставить стакан казалось непосильным трудом.
Но с чего бы ему горевать? Ведь это то, чего он хотел. Он отделался испугом. Он свободен от обязательств, от ответственности… от Уиннифред.
Как же так вышло? Как дошло до того, что он пьет среди дня, а Уиннифред сидит наверху, кипя от негодования… а может, даже плачет?
Ад и все дьяволы, он надеялся, что она не плачет.
Он сделал предложение, черт бы побрал все на свете. Предложение не подразумевает ни гнева, ни слез.
Ему следовало сказать что-то другое, сделать что-то еще. Он должен был заставить ее остаться и образумиться. Но он был так сосредоточен на том, что необходимо предпринять, так страшился своей предстоящей ответственности, что ему просто не пришло в голову, что она может возражать. Он не предусмотрел вероятность того, что она может сказать «нет», причем вполне серьезно.
Почему она сказала «нет»? Правда, она с самого начала ясно дала понять, что не намерена выходить замуж, но нежелание иметь мужа вообще — это все же нечто другое, чем нежелание иметь в качестве мужа его. По крайней мере так ему кажется.
Она не должна была говорить «нет».
Только теперь до него дошло, что он не может назвать ни единой причины, почему она должна была согласиться. Он говорил о чести и ответственности, о долге и… бремени.
Он говорил о бремени.
Как, черт возьми, мог он быть таким бездушным, таким эгоистичным?