Ледовый десант
Шрифт:
— А что «На штурм» пишет в «Гвардейском смехомете»? — вмешался в разговор водитель машины, усатый Панкратьич. — Почитай что-нибудь, товарищ старшина.
— Можно найти и «Смехомет», — отозвался Никифор Луденко. — Вот он. «Дуче, — спрашивает Гитлер. — Как твои дела в Африке?» — «Что? Что? Не слышу…» — «Как твои дела в Тунисе, спрашиваю». — «Плохо слышу, дорогой фюрер! Вы что, уже из Сталинграда звоните?» А вот еще. «Гитлер обращается к Герингу: «Что будет с нашими союзниками Хорти, Маннергеймом, Антонеску, Муссолини, если мы проиграем войну?» Геринг: «Ничего особенного. Изменится только одна буква: они станут нашими соузниками…»
— Скорее бы это случилось!
— А вот случай в полицейском участке: «Господин полицейский! У вас дома произошло большое несчастье: дети играли в гестапо и отрезали вашей бабушке голову…»
— Вот дают! — воскликнул Панкратьич. — А там азбуки случайно нет вроде той, что уже помещали: «Адольф — эрзац вождя и бога, авантюристу в гроб дорога!..»
— В этом номере нет…
Машина въехала в село Лебедивка. Много хат было сожжено, как и в Великой Дымерце, о чем писала армейская газета и что видели своими глазами танкисты гвардейской бригады Майборского. Сельчане Лебедивки перебивались в вырытых на скорую руку землянках, в погребах. Там же прятались и от налетов немецкой авиации на днепровскую переправу. До освобождения село было партизанским, теперь стало, фронтовым. Так что страдания земляков Никифора Луденко все еще не кончились. Они до сих пор находились под огнем немцев, как и солдаты, что ждали очереди переправиться на правый берег Днепра.
На обочинах дороги, забитой обозами, автомашинами, тягачами и колоннами пеших красноармейцев, толпились дети, подростки, женщины, старики. Все в старой, латаной одежде, большинство — босые. Лица худые, почерневшие. Уже не один день стоят здесь сельчане, крича охрипшими голосами:
— А мужа моего, Охрима Попудренко, нет среди ваших?..
— А моего брата, Ивана Симоненко?..
— Может, видели Михаила Науменко…
— А о внучке моем, Павлуше Герасименко, не слыхали?..
Звучат и звучат имена, фамилии воинов, которых ждут матери, сестры, бабушки, стоят смущенные молчаливые девчата. Как им хочется встретить своих хлопцев, за которых так и не успели выйти замуж и уже неизвестно, выйдут ли вообще!
Сельчане предлагали бойцам яблоки, груши, сливы. Кто махотку молока, кто кусок ячменного или ржаного хлеба. Мальчишки стояли с ведрами, предлагали воинам отведать холодной воды «из самых лучших в мире криниц» — к ним не успела дотянуться рука ненасытного Гитлера, поэтому вода не отравлена, как это нередко случалось в других партизанских селах.
— Хлопцы, милые! А мужа моего…
— А сына моего…
Снова и снова слышались имена и фамилии солдат — освободителей родной земли.
Старшина Луденко нервно ерзал на сиденье. Он узнавал многих женщин и стариков, узнавал девчат. Марины среди них не было. Ему хотелось выйти из машины и обнять всех земляков, спросить их о матери. Но попробуй тут выйди хоть на миг, сельчане сразу «растащат по кусочкам!». Он грустно улыбнулся: «В этих колоннах, наверное, я один из нашего села!»
Луденко взглянул на Майборского и опустил голову. «Лучше уж не смотреть на сельчан, пока не доедем до хаты…»
А дорога гудела, стонала, кричала:
— Возьмите, родные сынки, крыночку молока…
— Прошу яблочек отведать!..
— Попейте водички! Холодная, аж зубы ломит!..
Глаза старшины Луденко наполнились слезами.
И вдруг:
— Не видели сына моего
Никифор вздрогнул.
«А может, послышалось?..» — подумал он, боясь поднять голову.
Но комбриг уже остановил машину.
Никифор узнал свою мать. Сухонькая, изможденная, она стояла на обочине, теребя по привычке кончик белого платка. Правую руку протянула к колоннам пехотинцев и машин, медленно двигавшимся по дороге.
— О сыне Никифоре Луденко не слыхали?..
В материнском голосе была боль двух лет оккупации, неведение о судьбе сыновей и мужа, ожидание их, бессонные ночи, все пережитое за долгие годы разлуки. И еще слышалось в материнском голосе не отчаяние, а надежда, ибо матери всегда верят в счастливую судьбу своих сыновей до последнего вздоха.
— Мама! Я здесь!.. — крикнул Никифор так, что его, наверно, услышали и за Днепром. — Я здесь, ма-ма-а!..
Спотыкаясь, мать и сын бросились навстречу друг другу. Обнялись, уверенные, что уже никогда не разлучатся. Так казалось и матери, и сыну в эту незабываемую, неповторимую в их жизни минуту.
Мать стала гладить обветренное лицо Никифора, нащупала пальцами шрамик на щеке.
— Это от осколка, мама. Еще в прошлом году заработал, под Сталинградом. Поехали домой…
— А кто это с тобой?
— Наш командир полковник Майборский Виктор Петрович, — с гордостью произнес Никифор, вытирая ладонью слезы на лице матери.
— А я Маланка Омельяновна. Прошу в гости.
Полковник обнял мать левой рукой за плечи.
— Ваш Никифор все беспокоился: как вы тут? Мы знали, что пройдем через ваше село…
— Я-то жива… — Маланка Омельяновна не знала, к кому обращаться: к родному сыну или к Майборскому. — Вы словно братья. Оба чернявые и красивые. Только глаза у одного карие, а у другого серые.
Она улыбнулась, перевела взгляд на толпу односельчан, смотревших на нее завистливыми глазами. Еще бы! После двух лет оккупации встретить в родном селе своего освободителя-сына. Маланке Омельяновне показалось, что сейчас завидует ей и само солнце, висевшее над Днепром. Оно лило на землю уже не жгучие лучи, а теплые, ласковые.
— Ну так идемте в гости… Хоть на часочек… А наш батько тоже где-то на фронте… Про Федю ничего не слыхал, сынок?
— Не слыхал, мама, — потупил глаза Никифор.
Это была, наверное, первая в его жизни неправда, сказанная матери. Конечно, он обманывал ее, когда учился в начальной школе и приходилось драться с хлопцами на переменке или после уроков и возвращаться домой с оторванными пуговицами. Но он не считал это тяжким преступлением. Ему просто не хотелось выдавать матери своих недругов по стычке. «Что же вы в школе, все время дубасите друг друга?.. — укоряла мать. — А кто это тебе ухо расцарапал?» — «Это я с дерева упал…» — бурчал он в ответ. Не мог же он сказать, что опять подрался из-за обиды, нанесенной ему. Его дразнили Чипкой. Так звали героя романа Панаса Мирного «Разве ревут волы, когда ясли полны?». Он не любил имя Никифор, считал, что поп нарочно записал его так в святцах, потому что мать мало дала ему яиц и сала. Другие хлопцы — Петры, Павлы, Иваны, Грицки… А он — Никифор… В романе Чипка кончил тюрьмой. Незавидная судьба! Уж если доведется умирать, думал он, то — как матросы из Кронштадта, в которых они играли, когда пасли коров и овец.