Ледяной сфинкс
Шрифт:
– Ах, Александр, – проговорила с упреком Бетти, когда молодые люди отделились от основной группы гостей и устроились в углу комнаты, – зачем же вы так сказали?
– Я сказал то, что всем отлично известно, – сдержанно ответил молодой офицер. – Разве нет?
– Но ведь нехорошо! – надулась девушка. – И… у людей может сложиться мнение, что вы дурно воспитаны. Александр, это столь непохоже на вас!
– Бетти, твой жених вчера едва не погиб, – вполголоса заметила Мари. – По-твоему, ему должны были прийтись по вкусу намеки графини на то, что покойный император заслужил свою судьбу?
– По крайней мере, можно было промолчать, –
Александр наклонился к ней.
– Одно ваше слово, и я больше никогда ни слова не скажу, – проговорил он, влюбленно глядя на девушку.
Увы, Александр недооценил разное действие, которое попытка пошутить производит на женщину (особенно пребывающую в состоянии раздражения) и на мужчину. Он думал, что его слова помогут ему помириться с невестой, но вместо этого Бетти обиделась еще больше.
– Можете говорить что угодно, – холодно сказала она, – мне все равно.
И, отодвинувшись, нарочно завела с Мари Потоцкой глупейший разговор о каких-то лентах, о парижских модах и роскошном бале, который собиралось дать французское посольство, но который, наверное, теперь отменят.
– Ах, из-за траура, наверное, целый год балов не будет! – вздыхала Бетти.
И продолжала щебетать с подругой о разных дамских пустяках – предмете, в котором ее жених заведомо не разбирался, а потому никак не в состоянии был принять участия в разговоре.
Александр не мог похвастаться тем, что принадлежит к числу людей, наделенных ангельским терпением. Он чувствовал себя не очень хорошо, но решил, что во что бы то ни стало навестит сегодня человека, который (как он верил) был ему ближе всех на свете. Однако вместо того общения, в котором он так нуждался, вместо простой, задушевной беседы с Бетти получилось столкновение с великосветскими знакомыми ее родителей, обвинение в дурных манерах, мини-скандальчик (о котором он ни капли не жалел) и еще бог весть что. Сидя рядом с княжной, которая, похоже, упорно решила игнорировать жениха за его выходку (которую считала крайне дерзкой и вообще солдафонской), видя только ее профиль, обращенный к нему, Александр чувствовал себя как человек, которого мучит жажда и которому не дают выпить воды.
Словом, он чувствовал себя несчастным. А Александр Корф был так устроен, что ненавидел чувствовать себя несчастным. Будь молодой барон, скажем прямо, похитрее и знай женщин немного лучше, он бы в пять минут нашел, как умаслить Бетти, – рассыпался бы в извинениях, смиренно признал бы свою вину (которой не чувствовал), выставил бы себя несчастной жертвой вчерашнего покушения (что было более чем близко к истине) и добился бы прощения. И потом непременно сказал бы о толстой графине какую-нибудь колкость, и, сидя в углу, жених с невестой вдвоем дружно посмеялись бы над ней.
Вместо этого княжна решила – ради его же, Александра, блага, как она полагала, – его проучить, а барон Корф самым плачевным образом недооценил ее заботу. Думая, что ему не рады, и справедливо полагая, что две девушки могут разговаривать о лентах и шляпках до бесконечности, он поднялся, неловко поклонился и был таков.
Александр брел по улице, тяжело опираясь на трость, и чувствовал себя стариком. Это было совершенно новое ощущение, он никогда прежде не испытывал ничего подобного. А потому впервые задумался о том, что ему делать, если контузия не пройдет и тело по-прежнему будет вести себя как чужое.
«Придется оставить службу… И кому я буду нужен тогда?» – пришла в голову грустная мысль.
Пока Александр в гостиной Гагариных пикировался с фрейлиной, взволнованная Амалия ожидала приема к его высокопревосходительству. Наконец величавый лакей пригласил ее войти.
– Что вам угодно? – довольно сухо спросил Волынский.
Торопясь и сбиваясь, Амалия рассказала, что ее дядя по чистой случайности стал свидетелем убийства императора и как свидетель может предоставить весьма ценные показания. Во-первых, он видел на месте происшествия некую особу, которая за несколько минут до покушения подавала знаки платком. И во-вторых, за убийством наблюдали некие люди в странной карете.
Выслушав свою юную сотрудницу, Волынский сделал такую гримасу, словно только что съел нечто кислое, оказавшееся вдобавок и горьким.
– Сударыня, – сказал он, – этим делом занимаются лучшие чины полиции, подотчетные высочайшей особе. Мы, если вы вдруг запамятовали, называемся особой службой, и наша компетенция не распространяется на подобные происшествия, какими бы прискорбными они ни были.
– Я полагала, что долг каждого честного человека… – в смущении начала Амалия.
– О да, – устало кивнул его высокопревосходительство, откидываясь на спинку кресла, – я понимаю ваши мотивы, сударыня. Однако, полагаю, вам неизвестно то, что творится в городе со вчерашнего дня. Простолюдины бьют студентов и слушательниц женских курсов, тащат их в полицейские участки и обвиняют во всех смертных грехах. Каждый второй столичный житель вдруг обнаружил, что его сосед занимается конспирацией, и с усердием доносит на сего соседа куда следует, вместо того, чтобы просто заниматься своим делом. Участки переполнены добровольцами, гадалками и ясновидцами, которые предлагают свою помощь в поимке убийц государя, и всей этой чепухе не видно конца. Газетчики…
– Ваше высокопревосходительство, – нетерпеливо перебила Амалия, – я говорю не о каком-то шарлатане, а о моем родственнике, за которого могу поручиться как за саму себя. Я…
Если бы Казимир присутствовал при беседе, то в этом месте он бы не преминул напыжиться и выпятить грудь – так высоко племянница еще никогда его не ставила.
– А я вам говорю, – все тем же размеренным, равнодушным голосом проговорил Волынский, – что дело об убийстве императора не в нашей компетенции. Сударыня! Ну, ей-богу, вы же не маленькая, должны понимать… – Он покосился на озябшего воробья, который прыгал на подоконнике с той стороны окна. – Это все равно как если бы вы пришли в писчебумажный магазин и потребовали продать вам… чижика, – вдохновенно закончил его высокопревосходительство.
Чувствуя себя глубоко, до слез на глазах, оскорбленной (хотя начальство не сказало ни единого по-настоящему обидного слова), Амалия откланялась и удалилась. А Волынский после ее ухода выдвинул ящик стола, открыл особую книжечку, в которую вписывал имена агентов на сокращение, и мелким, аккуратным почерком занес туда ее имя.
– Навязали мне бог весть кого… – Ничего, недолго вам осталось казенные-то деньги проедать… – сокрушенно молвил он, качая седой головой. – Сэкономленные казенные деньги его высокопревосходительство рассчитывал втихаря приписать к своему, и так не маленькому, жалованью.