Ледяные небеса

Бонне Мирко

Я не понял, спрашивал ли он серьезно или просто хотел меня разыграть. Ведь на судне есть люди, которые выходят из себя, когда, убирая посуду, я вдруг рассказываю, что ели члены экспедиции Кука, или когда я на замечание о том, что юнге не следует разговаривать вызывающе, отвечаю, что как раз юнга Кука по фамилии Нике открыл и Австралию, и Новую Зеландию. Грин же очень веселился, когда я рассказал ему, что астронома Кука тоже звали Чарльз Грин, но он не желал больше и слышать о моих книгах с тех пор, как во время спора я сказал, что Куков Грин умер в море от дизентерии.

Судя по выражению лица Мак-Ильроя, он не затевает ничего дурного, он просто доволен тем, что он остался один за столом и может немного поболтать.

Поэтому я отвечаю:

— И хлеб и острова, насколько мне известно, названы в честь какого-то лорда.

— Ага, — говорит он с полным ртом. — А почему?

Я лишь пожимаю плечами и начинаю убирать посуду. Четвертый лорд Сэндвич, которого звали Джон Монтегю, второй после Кука, должен подождать, когда настанет его очередь. Внезапно меня потянуло на палубу, вероятно, из-за того, что на судне воцарилась полная тишина.

Я натянул куртку, оставил Мика сидеть в одиночестве и побежал наверх. Один взгляд через головы столпившихся у релинга матросов — и я понимаю, в чем дело. Впереди из тумана выплывает остров, он меньше, чем Монтегю, а перед ним — рифы: это остров Бристоль и рифы Фризлэнд-Рок. За ними, там, где начинался пролив, который Кук в честь своего немецкого естествоиспытателя и его сына назвал проливом Форстера, находится еще кое-что. Сверкающее, белое с голубыми рубцами, оно лежит там как загадочный берег.

Это — граница пакового льда.

Во льдах

Полдня мы идем на юг с задросселированными машинами вдоль границы льдов. Она пролегает точно посередине пролива Форстера, поэтому при хорошей видимости кажется, что вершины на острове Южный Туле и на крошечном острове Кука, лежащих по ходу, находятся на том же расстоянии, что и горы на острове Бристоль, который мы оставили позади. Между скалистыми островами курсируют гигантские буревестники, но судно, пересекающее их маршрут, интереса у этих птиц почти не вызывает. Чего не скажешь о поморниках, которые обрели в выкидывающем через фальшборт кухонные отходы Грине собственного церемониймейстера — серо-голубые великаны проносятся над самой водной поверхностью, проскакивают сквозь такелаж и улетают прочь, не замечая нас, втягивающих головы в плечи. В некоторых местах море и край льда отсвечивают розовым — значит, там находится скопление криля. Эти скопления плывущих в одном направлении рачков могут весить сотни тысяч тонн. Они служат пищей гигантским буревестникам. Можно не сомневаться, говорит мне Боб Кларк своим противным голосом, что если сверху в скопление криля пикируют птицы, то снизу рачками с наслаждением лакомятся киты.

Во многих местах льды расступаются, образуя проходы, достаточно широкие, чтобы там смог пройти корабль, некоторые широки настолько, что судно может развернуться, если идти вперед будет нельзя. Но здесь граница льдов поворачивает на юг, а Шеклтон приказал не заходить во льды. Он и Уайлд попеременно находятся в «вороньем гнезде» и до самого наступления темноты, которая длится едва ли дольше часа, высматривают, не изменится ли направление дрейфа льдов. Но и в ночном полумраке, когда я каждые два часа просыпался и прислушивался, слышен ровный и спокойный шум машин. «Эндьюранс» идет тихим ходом, совсем как рыболовецкие суденышки, возвращающиеся по утрам в Ньюпорт, поднимаясь вверх по Северну.

Наутро все продолжалось в том же духе. Граница льдов поворачивает по широкой дуге на северо-запад. Мы идем вдоль нее до полудня, чтобы проверить, не меняет ли она направление еще раз, но затем Уорсли приказал повернуть назад, и мы принялись искать подходящий проход. Трещина, которую наконец обнаружил стоявший в «вороньем гнезде» Фрэнк Уайлд, в три раза шире нашей баркентины, а коль скоро она, насколько хватает глаз, сужается незначительно, мы предполагаем, что это проход между двумя целыми льдинами. Тянущееся на десятки километров гигантское ледяное поле, напоминающее белый лунный ландшафт, дрейфовало в течение долгих лет, а может быть, даже десятилетий, и когда-то разломилось вдоль этой линии, уходящей на юг. В тот момент, когда Сэр и шкипер дают команду старшему помощнику Гринстриту идти средним ходом, вся команда вплоть до кочегаров собралась на передней палубе. Все смотрят вперед на простирающийся за бушпритом сине-черный клин, который уходит вдаль по белой равнине, превращается в едва заметную нить и затем исчезает за горизонтом.

Только я оглядываюсь и смотрю через плечо Бэйквелла назад, за корму, на открытое и свободное ото льда море. Через минуту, за которую я успеваю добежать до кормы, воду уже не видно. Она исчезла, как изчезли шум ветра и грохот прибоя, бившегося о ледяную кромку. Кругом — только льды, и ничего кроме льдов. Я стою, вцепившись в релинг, и мне кажется, что я нахожусь не на корме нашего судна, а на границе вечности.

Я думал, что во льдах тихо. Но это не так. Лед все время находится в движении. Там, где он не сжимается и льдины не громоздятся одна на другую, толщина его составляет от одного до двух метров. Если подо льдом начинается волнение, сначала слышен глухой удар, за которым следует долгий скрип раскалывающихся ледяных полей. Какой при этом получается шум, я осознал, когда через несколько часов плавания во льдах мы вышли в громадную полынью, шириной с озеро средних размеров, в которой действительно стояла полная, абсолютная тишина, тем более что мы остановили обе машины, чтобы Стивенсон и Холнесс могли отдохнуть после долгой каторжной вахты у котлов. Мы скользили под всеми парусами в южном направлении, и пока палубные матросы развлекались тем, что по очереди взбирались на утлегарь и с криком объявляли руку или палец самой южной частью Земли, я использовал спокойный день в полынье, чтобы перечитать «Путешествие к Южному полюсу, предпринятое в 1821–1824 годах» Уэдделла и вспомнить, что капитан «Джейн» сказал про «вонючек»; именно так называл он гигантских поморников с тех пор, как своими глазами наблюдал, как единственная стая этих птиц «всего за несколько часов сожрала не менее десяти тонн жира морских слонов».

Уэдделл считает, что после тридцати лет охоты на тюленей в Южном океане на Лондонском рынке было продано двадцать тысяч тонн жира морских слонов и что американские и британские охотники забили на мех более 1,2 миллиона тюленей. Губы Боба Кларка вытягиваются в узкую полоску, когда я сообщаю ему эти цифры, а другие не хотят портить себе настроение.

Но скоро покою пришел конец. Когда мы к вечеру достигли наконец противоположного берега «озера во льдах», со всех сторон слышен то стихающий, то усиливающийся гул и скрежет громадного поля дрейфующего льда. В течение двух дней кругом стоит скрежет, как будто мы ползем по гальке, и скрыться от этого скрежета нигде нельзя, невозможно ни читать, ни просто заткнуть уши.

В предрождественскую неделю между шестидесятым и шестьдесят пятым градусами южной широты мы миновали на безопасном расстоянии целый флот гигантских айсбергов. Площадь некоторых из них несколько квадратных километров, а высотой все они более сотни метров и совершенно плоские, так что теперь я прекрасно понимаю, почему даже опытные штурманы и геологи прошлого считали, что открыли новые земли, которых, несмотря на то, что их аккуратно наносили на карты, никто более не мог найти. Кажется, что столообразный айсберг стоит в воде совершенно неподвижно, и волны разбиваются о его белые и голубые утесы подобно прибою, бьющему в прибрежные скалы. Сквозь некоторые айсберги воды океана пробили тоннели и глубокие глухие темно-синие гроты. В них угрожающе гудит эхо от ударов волн. В воде виднеется отражение ледяной горы, но никогда нельзя быть уверенным в том, что это темное, достигающее судна поле не является скрытым под водой телом айсберга. «Обломками уничтоженного мира» назвал Форстер айсберги Антарктики. Как только один такой айсберг оказывается за кормой, мы выдыхаем с облегчением и обеспокоенно слушаем рокот волн, бьющихся о лед.

Дни наши тянутся в поисках проходов и трещин во льдах, сквозь которые мы могли бы протиснуться, и неизменных разочарованиях, ведь самый широкий проход обязательно заканчивается преградой, после чего нам приходится выбираться назад и искать новый проход либо начинать бесконечно таранить лед, пробивая себе путь. Все это сильно выматывало нервы. С того прекрасного дня плавания по чистой полынье бесполезные при пробивании пути сквозь льды паруса больше не появлялись на мачтах. Мы идем исключительно на двигателе, и каждый свободный член команды, будь то офицер, ученый или матрос, участвует в сгребании угля. А его уходит столько при до метра рассчитанных ударах носом корабля по льду, когда нужно отойти назад, чтобы разогнаться и ударить в то место, где лед уже начал поддаваться, что из построенного Макнишем бункера исчезла уже половина угля, а мы еще не пересекли Южный полярный круг.