Легенда об Уленшпигеле
Шрифт:
— Пол-окорока, — ответил Тиль, и Ламме поглотил всё целиком.
Уленшпигель посмотрел на него и сказал:
— Эта ветчина очень полезна для моего желудка.
— И для моего тоже, — ответил Ламме, ковыряя пальцами в зубах, — но я не увижу больше моей красавицы: она убежала из Дамме. Хочешь, поедем вместе искать её?
— Едем.
— А в бутылке ничего не осталось?
— Ничего, — ответил Уленшпигель.
Они сели в бричку, и осёл с прощальным жалобным криком потащил их вперёд.
А собака, наевшись досыта, убежала, не сказав ни слова.
II
Бричка тряслась по плотине, отделявшей канал от пруда. Уленшпигель задумчиво
Тщетно бился он и терзался, стараясь разгадать смысл веления; никак не мог он понять, кто такие Семеро и о каком венце речь.
Он перечислял: умерший император, живой король, правительница Маргарита, папа римский, великий инквизитор, генерал иезуитского ордена [120] — вот шесть страшных палачей его родины, которых он сжёг бы без колебания. Но он понимал, что это не они, ибо слишком уж легко их сжечь; значит, надо искать Семерых где-то в другом месте. И он повторял про себя:
Когда север лобзаньем Коснётся запада — Бедствиям наступит конец.... Возлюби Семерых И заветный Пояс их!120
«Умерший император» — Карл V. «Живой король» — Филипп II. «Правительница Маргарита» — побочная сестра испанского короля, правившая Нидерландами с 1559 по 1567 год.
Великий Инквизитор — глава Высшего совета испанской инквизиции.
Генерал иезуитского ордена. Основателем и первым генералом (главой) духовного ордена иезуитов (Societas Jesu — общество Иисуса Христа) был духовник Маргариты Пармской, Игнатий Лойола, основавший орден в 1534 г. Иезуиты были ревностными пропагандистами католичества, неразборчивыми в средствах для достижения цели, действовавшими под девизом: «Всё ради вящей славы божией». После Лойолы генералом ордена был Якоб Лайнес (по 1565 г.), тоже испанец.
«Ах, — говорил он себе, — в смерти, крови и слезах искать Семерых, сжечь Семерых, возлюбить Семерых! Кто они? Мой бедный ум терзается понапрасну: ибо кто же сжигает то, что любит?..»
Бричка оставила за собой уже добрую часть пути, как впереди послышался скрип шагов по песку и голос, напевавший песню:
Ушёл мой ветреный дружок... Его ты, путник, видеть мог: Он бродит наугад, без цели. Где мой дружок? Как ястреб, что над жертвой медлит, Взял сердце он моё врасплох... Он сильный и собой не плох. Где мой дружок? Коль встретится, скажи, что Неле, Его искавши, сбилась с ног... Тиль, отзовись, не будь жесток! Где мой дружок? Дни горлинки осиротели. Коль с ней расстался голубок... Тоскует сердце верной Неле — Где мой дружок?Уленшпигель похлопал Ламме по животу и приказал:
— Не сопи так, толстопузый.
— Ах, — вздохнул Ламме, — это не легко для человека моего объёма.
Но Уленшпигель уже не слушал его, а спрятал голову за завесой брички и, подражая хриплому голосу едва очухавшегося пьяницы, запел:
Он здесь, твой ветреный дружок, А с ним трясётся, как мешок, Обжора толстый бок о бок... Здесь твой дружок!— Тиль, — сказал Ламме, — сегодня у тебя злой язык.
Уленшпигель, попрежнему не слушая его, высунул голову из-за занавесок и сказал:
— Неле, узнаёшь?
Она вздрогнула от неожиданности, разом рассмеялась и расплакалась и сквозь слёзы крикнула:
— Вижу тебя, негодный!
— Неле, — сказал Уленшпигель, — если вам угодно меня побить, то у меня есть здесь палка достаточно увесистая, чтобы чувствовать её удары, и суковатая, чтобы память от неё оставалась надолго.
— Тиль, — спросила Неле, — ты ушёл искать Семерых?
— Да, — ответил он.
Неле несла туго набитую сумку. Протянув её Уленшпигелю, она сказала:
— Тиль, я подумала, что нехорошо человеку пускаться в странствие, не имея в запасе жирного гуся, окорока, гентских колбас. Закуси на память обо мне.
Так как Уленшпигель смотрел на Неле, не собираясь взять её сумку, Ламме высунул голову с другой стороны занавески и сказал:
— Предусмотрительная девица, если он не возьмёт, то это только по рассеянности; давай сюда и окорок и гуся, навяжи мне и ту колбасу: я их сберегу для него.
— Что это за добродушная рожа? — спросила Неле.
— Это жертва супружеской жизни, — ответил Уленшпигель, — истерзанный страданиями, он высох бы, как яблоко в печи, если бы не восстанавливал свои силы непрерывным подкреплением пищей.
— Воистину так, сын мой, — вздохнул Ламме.
Солнце палило своими пламенными лучами голову Неле. Она накрылась передником. Уленшпигелю хотелось побыть с ней вдвоём, и он сказал Ламме:
— Смотри, смотри, вон женщина на лугу.
— Ну, вижу.
— Не узнаёшь, что ли?
— О, — вздохнул Ламме, — разве это моя? Она и одета не как горожанка.
— Ты ещё сомневаешься, слепой крот?
— А если это не она? — сказал Ламме.
— Тогда тоже ничего не теряешь: там левее, к северу, кабачок, где найдёшь отличное пиво. Мы там встретимся с тобой и утолим естественную жажду.
Ламме выскочил из брички и размашистыми прыжками побежал к женщине, переходившей через лужайку.
— Влезай же, — сказал Уленшпигель Неле.
Он помог ей взобраться, усадил рядом с собой, снял передник с её головы и накидку с плеч; потом, покрывая её поцелуями, спросил:
— Куда ты шла, голубка?
Она не ответила, но замерла от счастья. Уленшпигель тоже не помнил себя от радости.
— Вот ты здесь! — говорил он. — Цветы шиповника на заборах грубее твоей свежей крови. Ты не королева, но дай, я возложу на тебя венец поцелуев. Прелестные ручки, какие вы нежные, какие розовые! Амур создал вас для объятий. О девочка дорогая, мои грубые мужские руки не поцарапают эти плечи? Лёгкий мотылек спускается на алую гвоздику, но имею ли я, такой чурбан, право покоиться на твоей сверкающей белизне, не омрачая её? Господь на небесах, король на троне, солнце там, в победной вышине, — а я, неужто я здесь и господь, и король, и солнце, — ведь я подле тебя! О, волосы твои нежнее шёлка. Неле, я бью, я рву, я неистовствую, но не бойся меня, радость моя. Какая ножка! Почему она так бела? Её мыли в молоке?