Легендарные разведчики
Шрифт:
Орловской ЧК. Был репрессирован как якобы участник «рабочей оппозиции». Погиб в лагерях. Пострадали и все остальные братья. Не вернулся из лагерей Михаил — самый младший. Второй брат, Алексей, на год старше папы, тоже сидел, но выжил, возвратился. А отца — попросили «по здоровью».
— И только когда напали немцы, в его судьбу вмешались Берия и Судоплатов.
— Расскажу вам так, как это воспринималось отцом и нашей семьей. Началась война, и папа приехал из Томилина в Москву, пошел к Берии и пробился. Говорил о Денисе Давыдове…
— О том самом гусаре, что командовал партизанскими
— Были у отца именно такие аналогии. С первых дней войны, в конце июня, понял, к чему всё идет, чем может закончиться. Партизанское движение, действовавшие в тылу противника отряды можно было создавать по примеру тех, что возглавлял Давыдов. И почему бы нам не сделать то же самое. Я об этом герое услышал очень рано. Еще когда мама давала мне читать отцовский дневник.
— Ведение дневников не поощрялось, особенно во время войны.
— Но отец, вернувшийся на службу в июне 1941-го, его вел, писал, возможно, не регулярно. Записи сохранились. Они, по-моему, достояние органов, потому что есть там некоторые такие сведения… Но я сам читал отцовское: «был на приеме у ЛП», «говорил с ЛП». Спрашиваю, это уже потом в 1960-е, в 1970-е даже: что за ЛП? Объяснили — Лаврентий Павлович Берия. Бывал мой отец у ЛП, он пробивал эту идею. Создание отрядов, заброски в тыл врага.
— Считается, что это идея любимца Берии, генерала Павла Судоплатова.
— Отец через Судоплатова и шел. У него с Павлом Анатольевичем были нормальные отношения. Судоплатов, посаженный после расстрела Берии, вернулся, отсидев много лет во Владимирском централе. Он к нам приходил 14 декабря — это день смерти отца. Когда мама была жива, в нашей квартире, тогда еще в Старопименовском переулке, потом переименованном в честь отца в улицу Медведева, теперь вот снова в Старопименовском, собирались все оставшиеся друзья, близкие. Каждый год, и много народу. Партизаны, чекисты, в том числе и Судоплатов, еще несколько переживших ссылки-лагеря. В 1950-е возвращались знавшие отца. Люди — самые разные. Некоторые говорили на иностранных языках блестяще. Не поверите, но среди них были и изучавшие английский там, в ссылке. Вот такой контингент вернувшихся.
— Вы знаете, мне до сих пор многое непонятно в отношении тогдашних властей к вашему отцу. В 1944-м — присвоение звания Героя Советского Союза, в 1946-м — четвертый орден Ленина, и тут же — отставка. И генерала не дали.
— Остался отец полковником. Что я вам могу тут сказать? Бьш я мал, но помню, папа переживал. Конечно, не из-за чинов. Но работал, выступал с воспоминаниями. И заметили его. «Там» намекнули, что слог хороший, может быть, что-нибудь напишете? И порекомендовали молодого выпускника факультета журналистики, чтобы помогал в литературной работе. Это был Анатолий Борисович Гребнев.
— Тесен мир. Очень хорошо мне знакомый человек. Он потом стал одним из лучших сценаристов нашего кино.
— А тогда они вместе написали пьесу «Сильные духом», она и в Москве шла. Союз их творческий продолжился. Гребнев помогал в литературном плане, и когда писалось «Это было под Ровно», и в последующих книгах. Заходили они с женой Галиной к нам в Старопименовский. А с Анатолием Гребневым мы общались до самой его кончины. Он и на свадьбе у меня был.
— Гребнев и его супруга Галина Ноевна, совсем недавно ушедшая, — родители моего школьного друга — сценариста и кинорежиссера Александра Миндадзе.
— Да, тесен мир. Книгу «На берегах Южного Буга» доделывал Гребнев, потому что отец умер, когда она еще не вышла. У папы как раз были большие неприятности из-за винницкого подполья, и книгу по ряду причин не могли издать. Знаете, у меня воспоминания детские, но яркие. Мне шесть лет, в школу еще не пошел. Наша квартира одно время превратилась в общежитие. Я, маленький, вставал рано и буквально переступал через спавших повсюду людей. Это в Виннице начались гонения на членов винницкого же подполья. Времена-то были суровые, 1953 год, и в Москве они, приехавшие с Украины, просто физически выживали. Здесь, и при помощи отца тоже, их как-то сохраняли, отбивали.
— Что же это было?
— Были какие-то непонятные для меня трения между украинскими чекистами и московскими. А люди, рисковавшие в войну в подполье, приезжали спасаться в Москву. Понятно, приходили к отцу. В Виннице, судя по всему, подняли головы бывшие националисты. Сами видите, до чего сегодня дошло. Чтя светлую память отца, я сейчас не хотел бы слишком глубоко в этот вопрос вдаваться. Но многие, кто служили полицаями, кто выпускал винницкую фашистскую газету, вдруг оказались патриотами. И устроили охоту на тех, о подвигах которых отец с таким уважением писал в книге «На берегах
Южного Буга». Да, это была большая война. И «Литературка», которую возглавлял фронтовик Константин Симонов, плохо выступила. Поддержал он ту сторону конфликта. Почему? Я мал был, многого не понимал, всё знаю уже по рассказам. А в нашей большой квартире просто проходной двор был, люди приезжали и жили, потому что в Виннице и в Киеве их бросали в застенки.
— Отец рассказывал вам что-нибудь такое, что не вошло в книги?
— Ну, к примеру, был такой день, который он всегда считал своим вторым днем рождения, когда спасся вопреки всему.
— Может, день, когда его, тяжелораненого, вынес из боя чемпион СССР по боксу Королев?
— Нет. Королев спас его в первом отряде — «Митя». А это случилось уже во втором отряде «Победители», когда папу ранили. И хотя отмечали всегда как день рождения настоящую дату — 22 августа, о совсем другом дне отец вспоминал часто.
Он всерьез занимался литературным писательским трудом. Сидел, печатал на машинке как раз книгу «На берегах Южного Буга». И я почему-то рано научился читать. Ходил гулять в Пушкинский сквер и видел бегущую строку над одним из зданий. Спрашивал, что за буквы, мне объясняли, и как-то неожиданно прочитал то, что бежит. На меня посмотрели удивленно. Мои успехи в чтении бегущей строки на «Известиях» решил продемонстрировать папе. Он пошел со мной, я начал читать. Очень бодро прочитал первые бегущие буквы «Три кота» и, довольный, обернулся. Папа меня поправил — не «Три кота», а «Трикотаж». Не хватило терпения дождаться последней буквы слова, если и так всё понятно. А что такое трикотаж, я и представить не мог, мне начали объяснять. Все равно ничего не понял.