Легенды Седого Маныча
Шрифт:
— Эгей, куда пошла? — вдруг услышал Матвей голос Григория.
Он посмотрел в ту сторону, куда глядел обеспокоенный Григорий. Одна овца, жалобно блея, мелко трусила, уходя в степь. Григорий несколько секунд следил за ней зоркими глазами степняка, а потом сказал:
— Черноухая это… Куда ее несет? Ведь пропадет одна в степи.
Но овца вдруг остановилась и легла на землю, вытянув морду. У ее головы виднелось какое-то голубое пятно. Пока овцы паслись, Черноухая так и лежала, не двинувшись с места.
— Больная, что ли? — сказал Григорий. — Вечером посмотрю ее, а то всю отару перепортит.
День клонился к закату, а Черноухая так и не пощипала травы. Матвей и Григорий подошли к ней и увидели, что овца лежит, вытянув мордочку к маленькому островку незабудок.
— Вот те на, какая красота! — выдохнул Матвей.
Григорий достал широкий чабанский нож, часто заменявший в степи лопату, и сказал:
— Отрежу кусок, пусть Дарья возле хаты посадит.
Но только он коснулся ножом земли, как Черноухая вскочила и жалобно заблеяла. Григорий отстранил ее рукой и глубоко вонзил нож по одному краю островка незабудок, стараясь не повредить корни в том куске, который собирался отрезать. С силой ударил рядом, потом еще и еще… Овца встревоженно металась и блеяла, будто негодовала, что люди нарушили ее покой. Вдруг нож ударился обо что-то и соскользнул глубже в землю. Григорий вырезал уже порядочный пласт земли с незабудками и поднял его, бережно положив рядом. Глаза его уставились в только что вырытую ямку. Матвей тоже смотрел туда же, застыв от ужаса. Там в полуистлевшей холстине лежали тоненькие косточки, которые могли принадлежать либо ягненку, либо младенцу. Здесь покоилось чье-то дитя. И над этим вечным покоем безвинной детской души выросли незабудки, как символ чистоты и бессмертия. А может, их посадила чья-то заботливая рука?
— Нечистое место, — прошептал Матвей. — Не бери ты эти незабудки. Ну их!
Григорий поспешно опустил в ямку вырытый кусок земли и отпрянул от загадочного места. Чего он только ни повидал в степи, но от этого даже его бесстрашная душа смутилась.
— Григорий, — вдруг как-то жалобно позвал Матвей, — а где Черноухая?
Григорий несколько раз повернулся вокруг себя. Долго всматривался в степь — овцы нигде не было. Кругом простиралась все та же сизо-бурая равнина — разве на ней овцу заметишь? Когда вернулись на кошару и осмотрели отару, то убедились, что Черноухой здесь не было. Этот необыкновенный случай, степное колдовство, связанное с приблудившейся овцой, так жгли Матвея, будто ему под сердце наложили целый ворох горячих углей из костра. И он рассказал Дарье с Алешкой про Черноухую и незабудки, стараясь придать этому случаю еще больше таинственности. Алешка слушал, разинув рот, а Дарья, широко раскрыв глаза, вся трепетала и повторяла:
— Наталья это, а никакая не овца…Душа ее по степи блукала, дитя искала. Загубили, значит, дитя ироды! То-то она так жалобно блеяла. Плакала. Точно, Наталья это!
— Сказки все это, — сказал Алешка. — Душа отдельно от тела не живет, нам учитель сказывал.
— Цыц! — прикрикнул на него Григорий. — Читать, писать научился, так уже и грамотей!
А Матвей, вспоминая подробности этого случая, все раздумывал. Кто ж его знает… Может, овца чужая приблудилась. Как пришла, так и ушла. А может, и впрямь Натальина душа? И кто под незабудками схоронен? Не ребенок ли ее? Эх, чего только в той степи не бывает!
Маревна
Эту историю дед Матвей детям своим, а потом и внукам рассказывал.
Почабановал он немного на хозяина и решил в город идти, там работу поискать. Дорога через степь шла, пустынную и неоглядную. Родители и соседские старики отговаривали: одному в такой путь опасно отправляться, да еще пешком. Маревна, царица степная, так замордует, что будет он по степи кружить, никогда оттуда не выйдет да и сгинет.
Матвей отмахивался: сказки все это, нет на свете никакой Маревны. Обещал он своей невесте Насте в городе устроиться, а потом и ее туда забрать. В общем, настоял на своем. Взял флягу с водой, каравай хлеба и отправился в путь. А перед этим, то ли в шутку, то ли всерьез, попросил Настю:
— Чтобы Маревна меня не околдовала, люби меня крепче, думай обо мне каждый день. Вот твоя любовь дорогу-то мне и укажет.
Перекинул через плечо суковатую палку, выдернутую из плетня, зацепил за сучок котомку и пошел в рассветный час по пыльной дороге, потом свернул в степь, решил прямиком пройти, чтобы путь сократить. Шел два дня по степи и дивился ее пустоте: кругом полынь да ковыль и ни одной живой души. Ночевал прямо на земле, прогретой за день солнцем. А когда земля начинала остывать, он поднимался и при зыбком свете угасающих звезд осматривал степь. И до чего же она была порой похожа на родимый Маныч! Смотришь и не поймешь, то ли это ковыль от ветерка колышется, то ли волны по озеру перекатываются.
В безбрежном просторе причудливо гуляли какие-то тени: то ли отражения низко плывущих облаков, то ли души погибших путников. И вспоминал тогда Матвей слухи о тех, кого «замордовала» степная царица. Говорили, кто ее увидит, тот неотступно будет за ней ходить, пока совсем с дороги не собьется и не упадет без сил. Тут и растерзают его дикие звери, истлеет он под жарким солнцем, а тоскующая душа его пойдет бродить по ковылям, наводя страх на каждого, кто отважится в одиночку ходить по бескрайней степи.
На четвертый день пути Матвей почувствовал, что ослаб. Поглядел на оставшийся кусочек хлеба величиной с пол-ладони и медленно, боясь уронить хоть крошку, съел. Опрокинул фляжку, в которой была вода, — оттуда не вылилось ни капли. Оглянулся вокруг — ни ручья, ни даже болотца. Полдня терпел, а когда солнце стало прямо над головой, почувствовал, что мутится у него разум от жажды.
Присел передохнуть, осмотрелся. Кругом стоял неподвижный ковыль, а над ним дрожало марево, поднимаясь к небу теплыми потоками. Долго смотрел перед собой совсем обессилевший Матвей, надеясь увидеть хоть какие-то признаки жилья или такого же, как он, заблудившегося путника. Появись хоть одна живая душа, ему стало бы легче. Но никого! Ум у него совсем помутился. В груди словно костер развели. «Пропаду, — безнадежно подумал Матвей, — ведь пропаду!».
И вдруг в плывущем над степью мареве стал он различать очертания женской фигуры. Вздрогнул Матвей: уж не Маревна ли сама? Видать, она и есть. Высокая, статная, в полупрозрачном голубоватом платье и с длинной голубой косой, она стояла над степью неотразимо прекрасная и слегка колыхалась, будто туман на ветру.
У Матвея сердце шибко-шибко забилось при виде этакой красы. А Маревна протянула к нему руки, приглашая встать. Потом повела рукой над степью. Матвей поднялся, будто во сне, чувствуя, что не совладать с ее волей. И тут увидел…волны! Да не Маныч ли это родимый? Не к нему ли он снова вернулся?
Волны плавно катились одна за другой. Маревна, покачиваясь на волнах, улыбалась и, слегка поводя рукой, все звала и звала Матвея к себе. А где-то над ним, наверху, звучала нежная музыка, будто высоко в небе пели волшебные свирели. И забыл Матвей о рассказах бывалых людей, об их предостережениях, кинулся к Маревне, не сводя с нее глаз, кинулся к воде и думал, как припадет сейчас к краю платья царицы, как окатят его прохладные волны. И такой радостью наполнилась его душа, какой он никогда до того не испытывал.