Легион «белой смерти»
Шрифт:
— Кто подписал контракт со стороны Центрального разведывательного управления?
Наконец-то!
— Я точно не помню, но, кажется, это был Коллинз. Он подписал контракт в моем присутствии, но там были и другие лица, которые также подписывали этот документ.
Коллинз не подписывал контракта, но это был единственный доступный мне способ ввернуть это имя.
Затем Руденко пытался заставить меня признать, что я, подписывая контракт, знал о предстоящем участии в перелетах-вторжениях. Ему это не удалось, и он перешел к Инджирлику и подразделению «10–10». И опять была предпринята
— Каковы были цели и задачи, поставленные перед подразделением, в котором служил подсудимый?
— В общих чертах, они сводились к сбору информации вдоль границ СССР. Кроме того, мы занимались метеоразведкой и определяли уровень радиоактивности.
— Кто непосредственно руководил подразделением «10–10»?
— Непосредственное руководство подразделением «10–10» осуществлял военный, но я не знаю, кому он подчинялся.
— Но это был военный?
— Командир подразделения был военным. Но служащие подразделения были по большей части гражданскими лицами.
Руденко не принял во внимание этой оговорки. «Кто посещал базу?» — поинтересовался он. Я повторил имена, которые уже упоминал во время допроса.
— Итак, военными базами интересовался лично кардинал Спеллман?
— Я говорил, что он интересовался военнослужащими, а не базами.
— Кардинал Спеллман давал свое благословение тем, кто участвовал в шпионских операциях?
— Он был видным священнослужителем. Думаю, он не размышлял слишком много над тем, чем занимается тот или иной человек, а скорее, над тем, что он из себя представляет.
После целого ряда вопросов, в ходе которых было установлено, что, несмотря на наличие у меня удостоверения, указывающего на мою принадлежность к НАСА, я не имею к этой организации никакого отношения, председательствующий объявил перерыв «до дневного заседания».
Из зала меня провели в хорошо обставленную приемную. Здесь стояла кушетка, на которой я мог при желании отдохнуть. Меня ждал завтрак: свежие фрукты, которых я не видел с тех пор, как оказался в России, бананы и ломоть арбуза.
На стуле лежал журнал «Нью тайм». Он издавался в Москве на английском языке и был явной имитацией «Тайма». Я стал листать его в надежде отыскать какие-нибудь сообщения из внешнего мира, но один из охранников через переводчика велел мне отложить журнал.
— Почему? — спросил я.
— Потому, — сказал он, — что чтение за едой плохо отражается на пищеварении.
Его замечание впервые за день вызвало у меня улыбку. Но ненадолго. Моя подавленность усиливалась. Первое заседание суда началось в 10 часов утра и продолжалось около четырех часов. Большую часть этого времени я провел на ногах. Такого сильного душевного напряжения я не переживал ни разу с момента моего пленения. Были минуты, когда я готов был воскликнуть: я виновен! Приговорите меня к смертной казни и положите конец этому фарсу!
Я не ожидал, что суд превратится в представление. В некотором смысле мои ответы не имели никакого значения. Я присутствовал здесь просто как символ. И они хотели использовать этот символ, чтобы поставить Соединенные Штаты в затруднительное положение,
Такая возможность представилась, когда меня после завтрака вывели на улицу.
Сидя на скамейке и греясь на солнце в окружении охраны, я увидел перед собой безлюдную стоянку для автомашин, а дальше — свободную улицу. Впервые с момента моего задержания мне выпал случай бежать.
Чем дольше я сидел, тем привлекательней представлялась мне эта мысль. Прошло много лет с тех пор, как я в колледже занимался бегом, но, глядя на своих охранников, я понял, что смогу обогнать их.
В меня будут стрелять? Вероятно. Но это тоже выход, который положит конец суду. Возможно, учитывая пропагандистский характер судебного процесса, они начнут колебаться, опасаясь реакции своего начальства. А этого колебания, каким бы мимолетным оно ни оказалось, будет достаточно для меня, чтобы взять старт.
Я не знал, что предприму, когда достигну пустой улицы, но это было неважно. Важно то, что после более чем 100 дней заточения я получал шанс бежать.
Я напряг ноги и слегка подался вперед.
На мое плечо легла тяжелая рука охранника. Пора возвращаться.
В начале второго заседания, открывшегося в 4 часа дня, Руденко возобновил допрос.
Теперь он сосредоточил свое внимание на моих разведывательных полетах вдоль границ.
Если бы меня судил американский суд, с американским адвокатом, такая манера ведения дела была бы немедленно опротестована как пристрастная, поскольку эти вопросы не имели никакого отношения к обвинению.
Однако Гринев ничего не сказал. Он не сделал ни одного возражения. Он также был символом, его присутствие лишь создавало видимость наличия у меня защитника. Что же касается его роли в моей защите, то он с успехом мог бы оставаться и дома.
Затем Руденко перешел на расспросы о том, что я делал раньше в Пешаваре, Гибельштадте, Висбадене и Будё. Он пытался что-то выстроить из этого, но что, я не мог догадаться. Вдруг совершенно неожиданно он заявил, что в данный момент вопросов больше не имеет.
Наступила очередь Гринева.
Когда мои родители консультировались у него перед судом, с ними был Карл Макейфи, юрист, контора которого находилась над обувной мастерской моего отца в Нортоне, штат Виргиния. Макейфи привез с собой фотографии дома моих родителей в Паунде, чтобы показать нищету окружающего района, и этим неожиданно снискал расположение суда. Выдвинув эти фотографии в качестве вещественных доказательств, Гринев начал свое выступление с утверждения, что я вышел из рабочей семьи; что мои родители бедны, а мой отец не капиталист, он не использовал наемного труда в своей обувной мастерской, а делал всю работу сам; что деньги, предложенные мне ЦРУ, были суммой, какой я никогда не получал, и дали мне возможность расплатиться с долгами и жить в относительном достатке впервые за всю жизнь. Дальнейший его рассказ выявил, что я не занимался политикой, никогда не участвовал в выборах в США, знаю очень мало о Советском Союзе и притом только то, что пишут в американской прессе.