Легион обреченных
Шрифт:
Мои губы были искусаны до крови, когда наконец меня уложили на земле с противогазной сумкой под головой. Внезапно мне стало очень важно быть дьявольски смелым и не кричать. Когда клали Штеге, он издал громкий стон, потому что нога его ударилась о колесо броневика. Наши друзья наклонились и попрощались. Старик прижался колючим подбородком к моему и прошептал:
— Оставайся на гарнизонной службе до конца войны.
Порта пожал нам руки и поднес Сталина, чтобы он тоже мог проститься с нами; потом, перед тем, как скрыться в броневике, крикнул:
— Счастливчики! Поцелуйте всех за меня, скажите им, что я стану ежедневно заботиться о своем виде и буду таким же красавцем, когда они увидят меня снова.
Мощный мотор взревел. Старик, Кроха и Плутон помахали
Помимо боли я испытывал тревогу и одиночество. Хорошо, что рядом был Штеге.
Санитары отнесли нас в большое помещение, пол его был устелен соломой, на ней лежали раненые солдаты в грязных, рваных мундирах. Когда нас положили, Штеге взял меня за руку.
— Скверно, дружище? Вот увидишь, когда врач осмотрит тебя и сделает укол в руку, сразу полегчает. Нужно добиться, чтобы мы все время оставались вместе.
— Да, нам лучше ни в коем случае не разлучаться. Черт, как больно. Будто обдирают внутренности. А как твоя нога? Повреждена сильно?
— Слегка побаливает, — с вымученной улыбкой ответил Штеге. — Особенно в ступне. Но черт с ней, с ногой, ее можно отрезать. С раной в живот дело хуже.
Подошел врач с двумя санитарами, выписывающими под его диктовку карточки на каждого из раненых.
Бросив равнодушный взгляд на бинты Штеге, он произнес:
— Снарядный осколок в левой ноге, транспорт шесть, непременно свежие бинты, три кубика противостолбнячного.
Врач наложил мне на живот свежую повязку.
— Снарядные осколки в левой ноге, правой ступне и в животе, транспорт один, три кубика противостолбнячного, два морфия сейчас и перед отправкой.
Я взял себя в руки и спросил, нельзя ли нам со Штеге оставаться вместе.
— Умрете вы здесь или в санитарном поезде, особого значения не имеет, — грубо ответил он. — Но раненые в живот отправляются транспортом номер один, а он отправится транспортом номер шесть. Тут я ничего поделать не могу.
И быстро пошел дальше, полы халата развевались. Думаю, врач не был ни черствым, ни грубым, просто устал. Ведавший отправкой фельдфебель, получив хорошую английскую трубку, наш табак и сигареты, пообещал, что постарается нам помочь. После укола я носился по волнам сна и проснулся, когда меня на носилках всовывали в санитарную машину. Там было четверо носилок, одни над другими. Штеге находился подо мной, стало быть, фельдфебель сдержал обещание.
Когда машина подскакивала или качалась, мы ударялись о носилки наверху, а самый верхний о крышу. Расстояние между носилками не превышало пятидесяти сантиметров, поэтому было душно. На верхних лежал артиллерист с перебитой тазовой костью; он кричал, кричал и просил нас позвонить, так как боялся, что истечет кровью до смерти. Штеге нажимал и нажимал кнопку звонка в кабину водителя, но ни он, ни его напарник не обращали на это внимания. Когда пришло время загружать нас в санитарный поезд, артиллерист был мертв. Санитары грубо положили его на землю и накрыли брезентом; затем принялись выгружать нас.
Санитарный поезд был одним из пресловутых «дополнительных» — бесконечная череда товарных вагонов с соломой на полу и сорока приблизительно классифицированными людьми в каждом. Поезд постоянно останавливался, трогался снова рывками, словно вагоны хотели растрясти на части. В нашем вагоне одиннадцать человек умерло. Я едва не сходил с ума от боли и жажды, но Штеге держал бутылку с водой вне моей досягаемости. Выпив воды, я бы умер.
Это путешествие тянулось три нескончаемых, ужасных дня и ночи; потом нас уложили рядами на платформе киевского вокзала, подстелив брезент, накрыв шинелями и сунув под голову всегдашние противогазные сумки. Мы пролежали на мокрой платформе целых полдня, и еще несколько человек умерло. Я смутно сознавал, что происходит вокруг. Штеге лежал рядом со мной, мы держались за руки, словно дети, а не закаленные, стойкие солдаты, привыкшие видеть, как люди умирают с дикими криками. Поздно вечером за нас взялись санитары и русские военнопленные, отвезли нас на санитарных машинах в тринадцатый полевой
Я и еще четверо лежали в операционной, дожидались своей очереди, глядя на товарища по несчастью на столе под ярким светом. Над ним быстро работали четыре хирурга, ампутируя ступню. Отпилив, ее бросили в белое ведро, из которого уже торчала отпиленная по самое колено нога, а над краем возвышалась кровавая оконечность руки. У меня это вызвало тошноту, и я сблевал, точнее, силился сблевать, но вышло только чуточку крови и желчи.
Следующим пациентом стал парень со сломанным хребтом. Казалось, он был без сознания. Пожилой хирург с моноклем все время бранил других хирургов и санитаров, но казался мастером своего дела, работал быстро, без единого лишнего движения. Когда они провозились с парнем минут десять, пожилой сердито воскликнул:
— Но, черт возьми, этот тип мертв. Уберите его, несите следующего. И поживее.
Он подтолкнул одного из санитаров.
Не успев сообразить, что происходит, я оказался пристегнутым к операционному столу. Мне сделали уколы в руку и в живот. Один из хирургов похлопал меня по плечу.
— Крепись, приятель. Много времени это не займет, но, видимо, будет больно, потому что можем сделать только местную анестезию. Так что наберись мужества, и мы быстро залатаем тебя.
Вскоре после этого я почувствовал разрез на животе и услышал легкое позвякивание инструментов. В следующий миг показалось, что из меня вытаскивают все внутренности. Жгло и раздирало, будто раскаленными щипцами. Я не представлял, что может существовать такая боль. Орал я, как сумасшедший, глаза вылезали из орбит.
— Замолчи! — рявкнул пожилой хирург. — Мы еще толком не начали. Прибереги вопли до то времени, когда будет из-за чего вопить.
Когда это время настало, не знаю; знаю только, что когда они закончили, я побывал в таком мире мучений, куда попадают немногие. Я был разбит, раздавлен. Меня отвезли в палату, уложили на койку, сделали укол, и я заснул.
Первые две недели я почти не осознавал, что происходит вокруг меня и со мной; но силы медленно начали возвращаться. На соседней койке лежал летчик с сильными ожогами. Фамилия его была Цепп. Еще в палате было шестеро тяжелораненых, двое из них умерли через несколько дней. Я не знал, что со Штеге, и никто не мог мне сказать.
Через три недели после операции я был объявлен транспортабельным. Меня положили в настоящий санитарный поезд с настоящими койками и большими окнами, в которые можно было смотреть — правда, только тем, кто лежал на средних койках. Поскольку мне требовалось часто менять повязки, я получил одну из вожделенных средних. Надо мной лежал мой новый друг Цепп, бодрый дух которого мне очень помогал.
Нас привезли во Львов, там Цеппа и меня отправили в седьмой резервный госпиталь. Врач с улыбкой сказал, что мои раны выглядят очень неплохо. Темп там не был таким лихорадочным, у врачей хватало времени улыбаться и говорить с тобой подобающим образом. Врач извлек у меня из ноги несколько осколков, заставив трепетать мои нервы, но потом, к моему облегчению, медсестра снова наложила повязку. Кормили меня только жидкой кашей, я возненавидел ее до безумия; однако когда спросил у врача, можно ли слегка разнообразить диету, он, потрепав меня по щеке, сказал: