Легкая голова
Шрифт:
Главным предметом обстановки служил большой овальный стол, вокруг которого, собственно, и располагалось странное общество. Стол покрывала не первой свежести белая скатерть, сбитая, как на койке простыня. На скатерти самым художественным образом красовался натюрморт: несколько початых и порядком захватанных водочных бутылок, тусклые стопки, грузный, время от времени екавший чревом пивной баллон. Тут же, на пожелтелых тарелках и прямо на скатерти, была навалена закуска: чипсы, ржавые куски селедки, какая-то дорогая рыбина с мягким белым мясом, кое-как накромсанная вареная колбаса, две куры-гриль, явно купленные у метро. От натюрморта ощутимо пованивало. Принюхавшись, Максим Т. Ермаков определил источник: колбасные ломти были воспалены, благородная рыбина разбухла и стала похожа
— У вас, между прочим, колбаса испортилась, — сообщил он, испугавшись, что эти люди сейчас все вместе начнут его потчевать вонючей и почти нетронутой едой.
Шутов, занявший место во главе стола, успокаивающе поднял обе ладони, но сказать ему не дали, потому что распахнулась дверь и в комнату вошла переодевшаяся Саша. На голове у Саши был туго повязан самый простой и бабий ситцевый платок, на ключицах вместо дикарских бус темнел похожий на муху оловянный крестик. Без косметики Сашино лицо оказалось удивительно нежного розового цвета, в мелких веснушках, словно пересыпавшихся со лба на щеки, как в песочных часах. В руках она несла большой пузатый фарфоровый чайник, расписанный синими цветами.
— Василий Кириллович, извините, что долго, я чай заварила, — сказала она, осторожно ступая со своей горячей ношей.
Тут же другие девушки подхватились, сдвинули на середину стола алкогольный натюрморт, и перед участниками странного застолья появились разномастные чашки, от кузнецовских в облупленной позолоте до детских, голубеньких в белый горох. Отдельно на блюдечках девушки подали тонкие, как марля, ломтики серого хлеба и сухую курагу. Чай, лившийся из толстого носика вместе с распаренными листьями, был едва желтоват; некоторые брали на кончике ложки немного сахару и размешивали в питье, другие воздерживались. Перед тем как приступить к трапезе, все дружно обмахнулись крестами. Максим Т. Ермаков смотрел на это, вытаращив глаза.
— Ах да, Максим, вы ведь не поститесь, — вспомнил Шутов и обратился к Саше: — Есть у нас что-нибудь для гостя?
— Есть сыр свежий, я домой купила, — бойко ответила та. — Сейчас принесу.
— Саша сейчас принесет, — обратился Шутов к Максиму Т. Ермакову. — А это, что на столе, не трогайте, это все декорация. На случай, если участковый вдруг заявится с инспекцией или еще кто-нибудь чужой.
— Да что у вас тут вообще происходит?! — не выдержал Максим Т. Ермаков — Вы кто? Сектанты запрещенные? Или, может, еще один специальный государственный комитет? Вон, фээсбэшный начальник тоже сегодня приезжал с крестом на голде. Или вы, наоборот, ЦРУ?
— Нет, ну что вы, Максим, какое ФСБ, какое ЦРУ, — мягко проговорил Шутов. — Мы просто люди. Хотя это, конечно, и есть самое непонятное. Я расскажу вкратце. Раз вы оказались здесь, имеете право знать.
Шутов Василий Кириллович, кандидат технических наук, был выброшен перестройкой из своего НИИ без копейки денег и с комплексом рыночной неполноценности — виноватым за все годы, когда работал над неконкурентными (что потом оказалось неправдой) марками стали. Жена Василия Кирилловича, красивая, несколько тяжеловатая блондинка, считавшая себя похожей на Мэрилин Монро, быстро с ним развелась и вышла замуж за немца, состоятельного торговца обувью. Уехав в ФРГ на ПМЖ, она увезла с собой и сына Алешу. Очень быстро переняв у своего резинового розового бундеса цивилизованные понятия о должном порядке, она педантично взимала с Шутова алименты, даже когда приходилось вычитать из пустоты пустоту. Она не чувствовала — сквозь все слои одевшего ее благополучия — метафизическую зыбкость своих манипуляций с нулями, тогда как Шутов, и правда в те годы весьма выпивавший, видел, что мир изъеден мелкими черными дырками, каждая глубиной с Универсум.
Шутов попал в самую обыкновенную историю, но с ним стало происходить необычное. Он вдруг начал видеть людей. То есть он и раньше на них постоянно смотрел: москвичу в метро бывает некуда пристроить взгляд, чтобы не упереться в сутулую спину или в сдвинутые женские колени, на которых навалены сумки. Однако прежде это были части без целого; толпы народа появлялись и исчезали, как пар, не требуя никакой мыслительной
Переполненный московским людом и едва осознававший самого себя, Шутов брался за разные занятия: крутил гайки в полукриминальном автосервисе, куда ночью пригоняли неизвестно чьи иномарки с разными душноватыми человеческими запахами в салонах, а к утру от них, разобранных, оставались одни сваленные горбами сиденья; репетиторствовал, вдалбливая в небольшие крашеные головки отроковиц школьную математику, никак туда не идущую. Но по большей части устраивался реализатором: торговал и видеокассетами, и похожими на стога рыжего и серого сена женскими шубами, и расфасованной в мутный пластик целебной растительной трухой. Раз к прилавку подошел узкогрудый молоденький попик, лаявший кашлем, спросил травы от простуды. От него спустя несколько дней Шутов узнал, КОМУ нужны все человеки до последнего.
Вера, жизнь в стремлении к Богу показались Шутову настолько естественным состоянием, что он уже почти не понимал, как существовал раньше. Одновременно многое в миру, прежде скрытое мутной пеленой, резко прояснилось. Шутов увидал, что люди, почитающие себя никому не нужными, легко верят клевете на собственную жизнь и ставят над собою правым того, у кого завелось хоть на грош больше. Населению «этой страны» были предъявлены новые герои: успешные бизнесмены, уверенные господа с гранеными глазами и в невиданных драгоценных галстуках, якобы добившиеся всего исключительно талантом и трудом. Можно было свихнуться от мысли, что и ты должен стать таким, как они, но в наступивших жизненных потемках упускаешь шансы, теряешься, пятишься, ищешь нужную развилку, но нашариваешь только стенку. «А не надо быть слабыми», — учили новые герои незадачливых совков, и чистосердечные люди верили им, хотя у большинства сил хватало только на то, чтобы сжать пустые руки в некрасивые кулаки. Верхом неприличия стало ссылаться, в оправдание неуспеха, на собственную честность: детиподростки, из нового поколения бледных акселератов, готовы были убить за это своих «родаков». Десять заповедей оказались репрессированы, как никогда прежде. В результате сама человеческая плоть стала меняться на глазах: у мужчин что-то происходило с позвоночником, уже почти не державшим вертикали, у женщин росли усы.
Тогда преображенный Шутов стал повсюду искать подобных себе, потому что Господь укрепляет всех, но слабый человек нуждается и в земных собеседниках. Кто-то встретился в храме, кто-то вынырнул, потрепанный и обморщиневший, из прошлой жизни, с кем-то удалось заговорить, поймав потерянный взгляд, на станции метро.
— Поймите, Максим, мы не секта, — втолковывал Шутов, подливая Максиму Т. Ермакову побуревшего мутного чайку. — Сектанты всегда претендуют на монопольную истину и объявляют конец света на послезавтра. Мы обычные православные, просто собираемся, говорим между собой о духовном и о мирском.
— А чего, раз все равно прячетесь, не идете в монастыри? — продолжал недоумевать Максим Т. Ермаков. — Там все легально, и участковый, вроде, туда не вваливается в грязных сапогах?
— Не все так просто, в монастырь не каждого примут. Туда, например, не берут с несовершеннолетними детьми. И потом, те, кто здесь — люди мирские, на монашество не благословленные. Разве вот Саша у нас… — Шутов ласково посмотрел на свою помощницу, вспыхнувшую румянцем, отчего веснушчатое личико ее стало, на взгляд Максима Т. Ермакова, похожим на мухомор.