Легкая нажива
Шрифт:
Женщина сидела за маленьким белым пианино, на ней было темно-красное, до неприличия узкое платье, в вырезе которого виднелось родимое пятно. Хрипловатый тембр ее голоса болезненно расшевелил в нем старые воспоминания. Стоя еще в дверях, он прислушался к словам песни, и они показались ему неглупыми, но пошловатыми, и он повернулся, чтобы уйти. Но в этот момент она сымпровизировала музыкальную вставку по ходу песни и пропела: «Выходить — это невежливо по отношению ко мне, это бьет по моему самолюбию...»
Он заколебался, пожал плечами и сел один за столик на четверых возле двери. Попросил у официанта чашечку кофе. Он сделал открытие,
Певица закончила выступление, иронично поклонилась в ответ на усердные аплодисменты одного подвыпившего слушателя, отключила освещение сцены и прошла прямо к столику Гомера Гэллоуэлла.
— Я слышала, что вы раньше владели полмиром, — заговорила она, — а теперь вас тут начали приучать к скромности, сэр.
Он встал:
— Вон та маленькая надпись — это ваше настоящее имя?
— Да, Бетти Доусон.
— Гомер Гэллоуэлл, миз Доусон. Вы... не посидите со мной немного?
— Весьма благодарна, — ответила она и села.
Он сам удивился, что пригласил ее сесть. Импульсивность была не в его характере. У него были все основания не доверять привлекательным молодым женщинам. Анджела была в его жизни единственной любовью. Когда он стал человеком влиятельным, женщины начали преследовать его так настойчиво и бессовестно, что это и удивляло его, и беспокоило. Но он избегал отношений с ними в любой форме. Анджела умерла, когда ему было тридцать пять, полжизни назад. У него было сильное и чисто физическое влечение к женщинам, но для эмоциональной привязанности после Анджелы у него, уже не осталось места в сердце, да он был к тому же слишком занят построением своей империи, чтобы отвлекаться на «светскую» жизнь. И, исходя из грубой логики, которой он руководствовался, он решил проблему по-своему, с характерной для него эффективностью.
Один из его агентов в Мексике выбирал девушек из маленьких деревень, непременно здоровых, чистоплотных, бедных, с хорошими манерами, прилежных в работе, а внешне крепких, загорелых, миловидных. Обмана никакого не было. Каждой говорили, что она поедет в Штаты на легальном основании и получит там разрешение на работу. Она будет работать на гасиенде богатого и влиятельного «норте американо» и делить с ним постель в течение года или двух. Ее научат, как следить за собой, чтобы у них не было детей. За свои услуги она будет получать хорошие деньги, а когда время контракта истечет, то вернется в свою деревню с таким дорогим подарком, что ей нетрудно будет найти хорошего жениха у себя в деревне. Отказов было мало, а те, которые соглашались, годы спустя были весьма довольны результатами сделки.
Имена и лица этих девушек перепутались, он не помнил, сколько их было за эти годы. Мария, Антония, Ампаро, Росалинда, Мария-Элена, Аугустина, Чуча, Доротея... Из раза в раз все удобно повторялось: вначале ничего не требующая взамен покорность, страх, которые скоро переходили в радостную привязанность, потому что ему легко было быть добрым к ним. Почти все без исключения через несколько месяцев после возвращения в Мексику присылали ему традиционную свадебную фотографию — невеста и жених напряженно смотрят в объектив деревенского фотографа, запечатлеваясь на вечные времена.
Все эти годы постоянных забот эти девушки приходили к нему по ночам, заряжая его неизменной молодостью, ничего не требуя дальше очерченного заранее круга домашних работ и постели, ценя его доброту и посвящая себя тому, чтобы доставить ему удовольствие.
Он отдавал себе отчет в том, что это аморально, что это рабство, добровольное, но все равно рабство, привлекательность которого поддерживалась деньгами. Он не мог до конца уяснить, кому плохо от этих сделок, но угрызения совести были достаточно сильны, так что всякий раз его подарок оказывался щедрее, чем он планировал.
Последней, кого прислали ему шесть лет назад, была Хильермина из деревни в районе Тлахкала. Гомер требовал от нее значительно меньше, чем в прежние времена. Когда она приехала в его дом, ей было девятнадцать. В течение двух лет Хильермина брала на себя все больше и больше ответственности за управление домашним хозяйством. Это была необычайно сильная личность с талантом к управлению. Сколько бы недель он ни отсутствовал во время деловой поездки, в любой момент он приезжал уверенным, что ранчо будет блестеть чистотой. В холодный сезон будет готова печь — оставалось лишь затопить. Джиджи с улыбкой, одновременно застенчивой и гордой, распакует его вещи, приготовит свежее белье и одежду, сделает виски, как ему нравится, составит меню из его любимых блюд.
Через два года Гомер заговорил с ней, безо всякого желания, о том, что пришло время послать ее обратно. Она ответила, что может еще немного подождать, если ее присутствие не тяготит его. Он снова заговорил с ней об этом в конце третьего года, и четвертого и уже знал, что больше не будет поднимать этого вопроса.
Внешне она изменилась: прибавила в весе, широкие индейские скулы стали более заметны. Она командовала всей домашней прислугой, требуя неукоснительного послушания. С Гомером Гэллоуэллом она стала более фамильярной, но не так, чтобы ему это не нравилось. Она следила за его здоровьем, как мать за болезненным ребенком, ходя за ним по пятам, когда он чувствовал чрезмерную усталость. Помимо его желания или просьб, он превратился в центр ее существования, и было немыслимо посылать ее обратно. Ее английский стал весьма приличным, и по ее настоянию, отнюдь не упорному, он помог ей получить американское гражданство.
Когда Гомер жил на ранчо, Джиджи каждый день перед сном приходила и массировала ему сильными загорелыми пальцами спину, плечи и шею, как бы стирая с него все напряжение дня. Одновременно она болтала о делах на ранчо, и это тоже приносило Гомеру отдохновение. Она оставалась с ним, разговаривала и была всегда рядом, когда в нем просыпалось желание. Если он просыпался до рассвета, ее никогда не было рядом, она уходила в свою комнату в крыле для прислуги — так она понимала рамки приличия в их отношениях. Когда на ранчо бывали гости, она не давала им ни малейшей пищи для размышлений. Оставаясь наедине с Джиджи, Гомер иногда говорил о делах, и, хотя они были выше ее понимания, ему казалось, будто у него самого в голове становилось больше ясности. Джиджи была единственным человеком, с которым он говорил свободно и открыто.
Удовлетворяя собственное чувство ответственности за нее, Гомер сделал специальное добавление к своему завещанию. Доверенный адвокат, который ведал его юридическими делами наиболее личного характера, был поражен названной суммой.
— А сможет ли эта... это лицо правильно распорядиться такого размера суммой? — осторожно спросил он. — Может быть, лучше...
— Она сумеет распорядиться своими личными финансовыми делами лучше, чем ты — своими, сынок.
— Да я просто...
— Вот и делай то, что я тебе говорю.