Лекарь
Шрифт:
— Они поют? — потрясенно ахнул Женька, все еще не замечая главного.
— Это единственное, что тебя удивило? — тут же отозвался Тихон и задумчиво добавил, — твари всегда были одиночками. Они видели в себе подобных соперников, врагов, добычу, черт знает кого, только не соратников. Что с ними произошло?
Скоординированный отряд замер, дойдя до гаражей, и резко оборвал занудное пение. В разом наступившей тишине было слышно, как колотиться барабаном Женькино сердце. Тихон негромко усмехнулся, продолжая задумчиво пялиться на вокальный коллектив. Твари замерли, словно ожидая чьего-то приказа, мерно покачиваясь и глядя прямо перед собой. Очевидно, что негласный приказ все же прозвучал, поскольку серое марево шевельнулось, завибрировало и потекло в сторону одного из гаражей. Там оно обволокло плотным кольцом ржавое строение и
«Что это было? — прошептал Женька, цепляясь за рукав Тихона, — не думал, что когда-нибудь скажу такое, но прямо сейчас я с большим удовольствием понаблюдал бы, как твари гоняются за добычей, чем слушать и видеть то, что увидел и услышал только что».
Тихон предпочел оставить Женькины наблюдения без комментариев и потянул его к подвалу.
«Сегодня, Женя, мы тоже остаемся без ужина, — грустно констатировал он, торопливо перебегая от подворотни к подворотне, стремясь достичь побережья, — предлагаю не рисковать и уснуть голодными. Но целыми.»
На Тихона происшествие с тварями не произвело ровным счетом никакого впечатления. С того памятного дня, когда к нему вернулась его кожаная тетрадка с записями, он целыми днями копался в своих формулах, по сотому разу перечитывая давно выученные наизусть стройные ряды цифр. Женька не видел в подобном времяпровождении практического смысла, поскольку опытов Тихон не проводил и наблюдениями не делился. Вернувшись в подвал, Тихон ожидаемо достал тетрадку, и потеряв интерес к миру в целом, погрузился в изучения. Женьке не раз приходило на ум, что ученый подобным образом стремиться отвлечься от реальности, и прячется за своими цифрами, как за ширмой.
«Тихон, — рискнул озвучить Женька вполне нейтральное соображение, — как ты думаешь, настанет ли такой день, когда мы с тобой обзаведемся собственными домами, разведем во дворе кошек, сядем у камина и придем к выводу, что жизнь удалась и жалеть не о чем?»
Тихон нечитаемым взглядом уставился на романтично настроенного брата и коротко отозвался:
«Не знаю, Женя.»
После чего уставился в окошко. Постепенно его отрешенно-задумчивое выражение на лице сменилось настороженным вниманием, и он нехотя продолжил начатую мысль.
«Но, если ты хочешь поразмышлять о насущном, можешь начинать прямо сейчас. — говорил он, не отрывая взгляд от происходящего не улице, — Правда вместо камина могу предложить весьма качественный пожар, а кошек заменит тебе свора…»
Тихон оборвал свою мысль и стремительно покинул тесную каморку, привлеченный событиями, развернувшимися за окном. Женька попытался остановить рассеянного ученого и напомнил ему о диких, о группах реагирования, о ночных проверках и комендантском часе, однако последние предостережения услышали только сырые стены, Тихона в каморке не было. Женька с любопытством всунулся в окно тоже, но кроме чернильной тьмы ночи не сумел разглядеть ничего занимательного.
Глава 25.
Огненные всполохи плясали в закопченном окошке, рожденные огромным стихийным кострищем, разожженном на пустыре между заброшенных зданий. В его слепящем отсвете я видел силуэты, постепенно трансформирующие в весьма знакомые очертания, с кривыми лапами и вытянутыми мордами. Дикие твари, образуя тесный неровный круг, хаотично двигались перед разгоравшимся огнем, то и дело взмахивая неестественно вывернутыми лапами. В их ритуальном танце не было слаженности и четкости жестов, однако всем своим нестройным хороводом твари наводили на мысль о проведении некоего обряда. Был ли этот обряд направлен на привлечение стратегической удачи в мировом господстве, или дикие подобными плясками отмечали окончание рабочего дня, оставалось за
«Ты чего тут делаешь столько времени?» — раздался за моей спиной знакомый голос и вернул меня к реальности. В какой именно момент исчез костер и серая стая, я сказать затруднялся, а спрашивать о том Женьку почему-то не захотел. Я послушно развернулся и втиснулся в сумрак подвала. Женька шмыгнул следом и уселся на топчан, наблюдая за мной. В первые дни моего чудесного обращения в прежнего Тихона, молодого и красивого, Женька то и дело вскакивал среди ночи, отслеживая возможные изменения моего чарующего обличия. Мне всегда казались излишними столь открытые беспокойства, но я, ценя заботу, неизменно притворялся крепко спящим, позволяя Женьке как следует рассмотреть мою рожу на предмет новых повреждений и возможных преобразований. Нынешней ночью подобный фокус не пригодился, поскольку ночное бдение лишило меня последних сил и погрузило в здоровый крепкий сон, к счастью, без сновидений.
Из состояния нирваны меня выдернул настойчивый стук в окно. Я распахнул глаза, привыкая к сумраку, и прислушался. Мой беспокойный друг крепко спал, уткнувшись лицом в грубо сколоченные доски своей лежанки и на стук не среагировал. Стук повторился, а я внезапно ощутил неосознанное желание увидеть непрошенных гостей. Все мои мысли о внезапных проверках, поисковых отрядах, о совершенных мной преступлениях и осторожности разом исчезли, уступив место некой цели, которую необходимо достичь. Наскоро приведя себя в порядок, я выскользнул за дверь, рассчитывая увидеть на пороге бравых бойцов за безопасность. Однако, не увидел никого. Подвал был погружен в предрассветные сумерки, а на видимом глазу пространстве не просматривалось ничего, кроме темноты. Побродив по окрестностям, я собрался вернуться обратно, как вдруг заметил прямо перед собой неясную колышущуюся тень. Обычно подобные явления вызывали у меня снисходительную усмешку и были больше по душе моему чрезмерно впечатлительному Варвару, верящему во всякую хрень. Однако нынешняя тень странно интриговала и требовала от меня детального изучения. Я двинулся следом за ускользающим силуэтом и не заметил, как подошел к самой кромке воды, оказавшись на берегу. К слову, пока я гонялся за невнятным привидением, мне не встретилось ни единого признака прогоревшего кострища, затеянного дикими. Немало подивившись этому факту, я остановился и неожиданно расслышал хрипловатый старческий голос, прозвучавший из темноты.
«Приветствую тебя, Прохор! Или мне лучше называть тебя Тихон? А может, тебе по нраву будет прозвище Заяц?» — все эти вопросы задавал мне кладбищенский сторож, сидящий на сыром поваленном бревне в нескольких шагах от меня. Последняя его ремарка вызвала во мне недоуменное замешательство. Зайцем некоторое время звала меня матушка за мое детское пристрастие к огромной мягкой игрушке, подаренной мне Филом на какой-то праздник. Об этом прозвище знал только я, ну, возможно, ныне покойный Фил, а нордсвиллский дед никак не мог быть осведомлен о столь интимных подробностях моей младенческой жизни.
«Называйте меня как хотите, — невежливо буркнул я, — чего вы делаете тут в такую рань?»
Дед невнятно хмыкнул, уходя от прямого ответа, и продолжая пристально рассматривать мое лицо. Весь его вид напомнил мне старичка-пенсионера, степенно прогуливающегося вдоль побережья в ожидании раннего завтрака. Наконец старый знакомый сделал мне знак присесть рядом. От деда тянуло сырым осенним туманом и лесным болотом, и мне почему-то пришла мысль о скорой и неминуемой простуде, о преклонном дедовском возрасте и о не слишком своевременных прогулках по утреннему зимнему побережью.