Лекарство от меланхолии
Шрифт:
Он приложил руку к груди.
– Мне больно, что ты не можешь поверить в мои ощущения надвигающейся Судьбы!
– Это мне больно оттого, что «Нейшнл Джиогрэфик» попадает в руки старых, выживших из ума людей! Я же прекрасно вижу, как ты читаешь эти газетки, а затем впадаешь в маразм и видишь прекрасные сны, которые мне потом приходится выметать вместе с мусором. Нужно было бы издателям «Джиогрэфик» и «Попьюлар Мекэникс» показать недоделанные шлюпки, вертолеты и одноместные планеры, что валяются у нас на чердаке, в гараже и в подвале. И чтобы
– Можешь болтать, – сказал он. – Я стою рядом с тобой, как белый камень, тонущий в водах Забвения. Ради всего святого, женщина, может быть, ты разрешишь мне уйти, чтобы спокойно умереть?!
– У меня будет достаточно времени для Забвения, когда я обнаружу тебя замерзшим насмерть на поленнице.
– Господи ты Боже мой! – вскричал он. – Неужели мысль о собственной бренности кажется тебе обыденной и тщеславной?
– Ты жуешь эту мысль, словно табак.
– Хватит! Все накопленное мною добро выставлено на заднем крыльце. Отдай людям из Армии Спасения.
– И «Нейшнл Джиогрэфик»?
– Да! Черт бы их побрал, и «Джиогрэфик». А теперь – отойди!
– Если ты собираешься умереть, тогда тебе не понадобится битком набитый чемодан!
– Руки прочь, женщина! Смерть все-таки займет какое-то время. Неужто мне отказываться от последних удобств? Это должна была быть нежная сцена прощания. Вместо нее я получил взаимные упреки, сарказм, сомнения, и тра-ля-ля-ля-ля.
– Ну ладно, – сказала она. – Иди проведи ночку в лесу.
– Почему же обязательно в лесу?
– А куда еще человек из Иллинойса может пойти помирать?
– Н-ну, – на мгновение он задумался. – Есть еще шоссе.
– Ты предпочитаешь, чтобы тебя задавили?
– Нет, нет! – Он крепко зажмурил глаза, затем снова открыл их. – Пустые проселочные дороги, ведущие в никуда, через ночные леса, пустыню, к далеким озерам…
– А что, разве тебе не хочется нанять где-нибудь каноэ и грести, грести?.. А помнишь, как ты однажды свалился в воду и чуть было не утонул у пожарного причала?
– А кто хоть слово сказал о каноэ?
– Да ты же, ты! Твои дикари – или забыл? – уплывают таким образом в великую неизвестность.
– Так то в южных морях! Здесь же человеку необходимо самому передвигать ноги, чтобы вернуться к истокам и встретить свой естественный конец. Я могу пройти северным берегом озера Мичиган, среди дюн, волн, ветра.
– Уилли, Уилли, – прошептала она мягко, покачивая головой. – Ох ты, Уилли, Уилли мой, что же мне делать с тобой?
Он понизил голос:
– Дать мне самому распорядиться своей головой.
– Да, – сказала она тихо. – Да.
На глазах ее выступили слезы.
– Ну, будет, будет, – прошептал он.
– Ох, Уилли… – Она долго-долго смотрела на мужа. – Можешь ли ты, положа руку на сердце, сказать, что это твоя смерть пришла?
Он увидел свое маленькое четкое отражение в ее зрачке и смущенно отвернулся.
– Всю ночь я думал о вселенском потоке,
– Прощай? – Она смотрела на него так, словно слышала это слово впервые.
Его голос был нетверд.
– Конечно, если ты так настаиваешь, Милдред…
– Нет! – Она взяла себя в руки, вытерла слезы и высморкалась. – Ты чувствуешь то, что чувствуешь. С этим я бороться не могу!
– Ты уверена?
– Это ведь ты уверен, Уилли, – сказала она. – Ну а теперь – иди. Возьми теплую куртку – ночи сейчас действительно холодные…
– Но… – сказал он.
Она принесла его куртку, поцеловала в щеку и отошла раньше, чем он успел заключить ее в медвежьи объятия. Так он и стоял: глядя на кресло у камина и двигая челюстями. Она распахнула дверь.
– Ты взял с собой поесть?
– Мне не нужно… – начал было он. – Я взял бутерброд с ветчиной и несколько пикулей. Один, точнее. Вот и все, я подумал, что хватит…
Он спустился с крыльца и направился по тропе к лесу. Потом обернулся, словно собираясь что-то сказать, но передумал, махнул рукой и зашагал дальше.
– Уилл! – крикнула женщина ему вслед. – Смотри, не переусердствуй! Чтобы твой уход не слишком затянулся. Как устанешь – присядь! Как проголодаешься – поешь! И…
Но в этом месте ей пришлось прерваться, она отвернулась и вытащила платок.
Через мгновение вновь взглянула на тропу – та выглядела так, словно последние десять тысяч лет по ней никто не ходил. Тропа была пустынна, женщина вошла в дом и захлопнула за собой дверь.
Вечер, девять часов, девять пятнадцать, высыпали звезды, луна кругла, земляничным светом горят сквозь занавески огни в доме, дымоход вытягивает из горящих поленьев длинные фонтаны искр, тепло. Вверх по трубе поднимаются звуки гремящих кастрюль, сковородок, ножей-вилок, огня, мурлыкающего в очаге, словно огромный оранжевый котище. В кухне, на безбрежной металлической плите, через конфорки которой прорываются язычки пламени, кипят кастрюли, сковороды жарят, наполняя воздух ароматами и паром. Время от времени старая женщина отворачивается от плиты, и тогда по глазам ее и широко раскрытому рту видно, что она прислушивается к тому, что происходит за пределами этого дома, вдалеке от огня.
Девять тридцать. Где-то далеко, но достаточно громко, неуклюже затопали.
Старая женщина выпрямилась и положила ложку на стол.
А снаружи, где одна лишь луна, протопали – топ-топ – тяжело и тупо. Так продолжалось три-четыре минуты, и за это время она не шелохнулась, только сжала кулаки и крепче стиснула зубы. А потом бросилась к столу, к плите, засуетилась и принялась наливать, поднимать, тащить, ставить…
Она закончила кухонную возню как раз когда звуки снова пришли из темной дали, раскинувшейся за окнами. По тропе прогрохотали медленные шаги, и тяжелые ботинки замесили снег на парадном крыльце.