Лениград - 43
Шрифт:
— А герою вы конечно же, дали некоторые свои черты? Американского профессора, ставшего партизаном-подрывником. Три последних дня его жизни.
— Не знал что эта вещь издавалась на русском.
— Я прочла на английском. Попала случайно в руки.
— И как вам?
— С правдой написано — отвечаю — все как у нас в сорок первом, когда партизаны только начинались, и анархия, и умения мало. Вот только у вас и на той стороне тоже люди, со своей правдой. А у нас фашисты — вроде чумных крыс, которых и давить надо, без всяких сомнений. И еще, у вас в книге бессмысленно все — зачем мост взрывали, зачем разведку вели. Только трупы с обеих сторон, единственным результатом — и общая идея, какое ужасное дело война!
— Я прежде всего о людях писал. Как человеком остаться. И смысл найти, ради чего жить.
— Общую цель лишь бог знает, если он есть — говорю я — а смысл здесь и сейчас, чтобы Победа. Как в песне, что вы слышать у нас могли — одна на всех, мы за ценой не постоим. И это справедливо — ведь победа общая, за всех, и значит, ты свою и жизнь и любовь и все другое хорошее спасаешь, после — все уже приложится.
— Понимаю. Это и есть русский фанатизм.
Я кручу в руке визитку. На которой написано — Эрнест Миллер Хемингуэй, писатель и журналист. [9]
9
роман «По ком звонит колокол» в СССР был впервые издан только в 1968 — В.С.
— Вы, мистер Хемингуэй, читали Льва Толстого? Как он писал про исход из Москвы, что под французами оставаться нельзя, не потому что плохо, а именно нельзя! И что иначе будет — не по правде. Это ведь только у нас, русских, слово «правда» обозначает и истину, и справедливость. Фанатик — это скорее, изувер, «пусть тысячи людей сгорят, ради идеи». А у нас, это просто черта, которую переступать нельзя. Нельзя иначе, и все, потому что так быть не должно.
— А вам приходилось видеть войну вблизи?
Я ответила не сразу. Пила молча горячий чай, смотрела на собеседника. Он, при всей прогрессивности, ведь всю жизнь именно Цель искал. Первая его книжка, про «потерянное поколение» в Париже двадцатых, утративших смысл жизни. А самое лучшее, что ты напишешь, на мой взгляд, это про старого рыбака — пусть пойманную рыбу акулы съели, но ты боролся, искал, не сдавался. Не поймешь ты, хоть уже знаменитый — чтобы Цель была, надо при социализме жить, когда завтра непременно будет лучше, ну если только всякие гады не мешают, как эта война — и когда это «лучше» ты видишь, от твоего труда прямо зависит. Видела я это — от пятилетки к пятилетке, а как мы после Победы заживем, если про опасность знаем, и никакой «перестройки» надеюсь, не будет. Жизнь улучшать, не для себя, для всех — это та подлинная Цель, за которую и умереть не страшно. Но буржуазному писателю этого не понять!
— Я мог бы держать пари, что вы воевали, миссис Лазарева. В Испании мне приходилось видеть тех, кто заглядывал в лицо смерти на передовой — и поверьте, их не спутаешь с тыловыми. Даже с теми из тыловых, кто обвешается оружием и говорит очень воинственные речи. Не спрашивайте, как — чисто по ощущениям. Но мне достаточно было взглянуть, чтобы определить, этот солдат, этот нет. И я никогда не ошибался.
Ну что ж мистер, слушай мою историю — может в свой роман вставишь. Конечно, я рассказала ему не все, а лишь в рамках моей «официальной» биографии. Еще два года назад была студенткой, Ленинградский университет. Лето сорок первого, в деревню к родне — и тут немцы. Они нас, русских, вообще за людей не считали, так что одна дорога была, в лес, к партизанам (ну не рассказывать же про Школу, дядю Сашу, и минское подполье). Чем занималась — да по-разному, и разведать, на женщину внимание меньше обращают, и на связи работала, еще до войны зная радиодело, и винтовку в руки брать приходилось — как еще одна героиня того вашего романа, только к врагу не попадала, на последний случай гранату берегла. Повезло, не убили, даже не ранили ни разу — теперь, как партизан нет, вся наша земля освобождена, здесь служу, при штабе, вот и вся моя история. Одна из многих — вы у Фадеева прочтите, теперь по них вся страна знает, ну а мне не повезло.
Он слушал очень внимательно. Переспрашивал, записывал что-то. Эх, придется мне после дяде Саше рапорт писать — и подробно вспоминать, а что я такого рассказала, и думать, а не принесло ли это вред? Так я, повторяю, ничего и не говорила, кроме того, что здесь и так известно — ну, партизанка бывшая, устроилась сейчас в штаб. А польза точно есть — вдруг он что то вроде «колокола», но уже про наших партизан напишет? И весь мир будет это читать?
Ой, дура, а вдруг это не Хемингуэй был, а представившийся им какой-нибудь майор американской разведки? Ну, это проверить просто — во-первых, документы есть, сейчас же у Ленки узнаю, есть это имя в списках прибывших? А во-вторых, думаю, наши сумеют оперативно найти кого-то, кто знал того, настоящего, по Мадриду, и устроить встречу. И если это не он, то можно и арестовать, «вы не тот за кого себя выдаете», а может, немецкий шпион?
Или другое может быть — писатель Хемингуэй настоящий, но кто-то там сообразил, что тайна людей с «Воронежа» важнее конструкции самого корабля! И кто лучше справится — правильно, не офицер морской разведки, а психолог, писатель, начинавший в свое время полицейским репортером. Не пытаться украсть чертежи, а подбивать мостики к людям — ну, вроде я ничего такого и не рассказала! Неужели он на разведку работает? Хотя могли его и просто попросить по-дружески — встретиться, побеседовать, свое мнение составить. А он мог и согласиться — союзники ведь, и ничего шпионского выяснять не надо?
Остаток дня писала отчет. Сдала дяде Саше, тот быстро просмотрел и спрятал в сейф, сказав лишь — посмотрим, что из этого выйдет. Писатель Хемингуэй по первой проверке, настоящий, действительно здесь проездом в Ленинград, аккредитован при… впрочем, тебе это знать пока рано. Но если получится, еще один канал передачи нужной нам инфы на запад развернем. Не поблагодарил, но и не отругал — и на том спасибо!
Утренний рассвет озарил черное пятно сожженной деревни, которое казалось страшным и чужеродным на фоне сверкающего розового снега. Посреди стоял совершенно седой человек и о чем-то вполголоса шептал. Он уже понял, что произошло, хотя по-прежнему отказывался в это верить. Всех — и детей, и женщин, и стариков — согнали в церковь, подгоняя выстрелами. А потом подожгли и церковь, и все дома. А потом они все ушли. А потом он вернулся и увидел все это. Увидел и запомнил. Они могут ходить только по дорогам, не зная леса и болот. Он может ходить там где хочет, потому что это его край, его Родина. Их очень много, а он один. Он найдет таких же как он и неизвестно кого станет больше. Они хорошо вооружены. У него тоже припрятана винтовка, есть и патроны. Они пришли убивать. Ему не впервой охотиться на обезумевших от голода и крови волков. Вместо красных флажков на снегу будет кровь — их кровь. Бог простит. А не простит, значит не простит — буду жить с грехом на душе. [10]
10
текст взят из романа Ольги Тониной «Алая кровь на белых крыльях», Но надеюсь, Ольга Игоревна простит меня за то, что в альт-истории я приписал ее слова Хемингуэю. — В.С.
И снова Анна Лазарева
Вечером на тренировку в «Север». Три раза в неделю, по полтора часа — это совсем немного, у «песцов» из учебного отряда осназа СФ побольше. Но, как сказал дядя Саша, поддержание тела в тонусе повышает общую работоспособность и укрепляет ум — так что считайте это не повинностью, а элементом боевой подготовки, в рабочее время и за казенный счет. Хотя занимаемся там не только мы — есть группы и для флотских, и даже для заводской молодежи (эти — добровольно, по желанию), как на довоенный Осоавиахим.