Ленин и его семья (Ульяновы)

Соломон Георгий Александрович

В знаменитом пломбированном вагоне Ленин возвра­тился в Петербург (апрель 1917 г., проехав из Швейца­рии через Германию в закрытом вагоне с группой соци­ал-демократов. — Ред.). Я лично не разделял по поводу его приезда восторгов моих старых товарищей, с которы­ми у меня под влиянием революционного движения вновь установились оживленные связи. Поэтому я и от­казался принять участие в торжественной встрече его, когда он прямо с поезда Финляндской ж. д. сразу же поместился на поданный ему специально броневик и, зычным голосом закричав: «Товарищи!», обратился к многотысячной толпе со своими, ставшими теперь исто­рическими, речами. Но спустя несколько дней Ленин за­ехал ко мне в редакцию «Известий Петербургского Со­вета

депутатов солдат и рабочих», одним из редакторов которых я состоял. Он не застал меня, и через несколь­ко дней я, по его просьбе, зашел к нему в редакцию «Правды».

В то время Ленин, выступая на митингах, зло и резко характеризовал Временное правительство. На эту-то тему мы с ним частенько беседовали, вполне схо­дясь в нашем отрицательном отношении к гг. керенским разной воды. Самого Керенского Ленин зло назы­вал министром из оперетки «Зеленый остров». Встре­чался я с ним и в особняке Кшесинской (балерина, любовница Николая II. — Ред.). Встречались мы с Ле­ниным наружно очень дружески, чему способствовало и то, как он относился к таким современным политиче­ским вопросам, как война, мир, немедленный созыв Учредительного собрания… Впрочем, его отношение к этим вопросам известно всему миру, и мне не прихо­дится останавливаться на этом. Отмечу только истори­ческого порядка ради, что в то время все население Петербурга и все партии, кроме «кадетской», стояли на почве тех же требований, которые предъявлял и Ленин. Я лично в отношении мира примыкал к тому течению, которое резко и властно было выражено ос­новными лозунгами мартовской революции (речь идет о Февральской революции 1917 г. — Ред.), на знамени которой стояло требование мира без аннексий и конт­рибуций, с восстановлением довоенных границ всех во­юющих государств.

Но группа, захватившая власть в порядке револю­ции, с Керенским во главе, имела «мужество» пойти наперекор всенародным требованиям и сделала попытку повернуть колесо истории в угодную ей сторону, чем и провоцировала, бессмысленно провоцировала разделе­ние народа на группы, что вызвало смуту, зародыши гражданской войны, оттолкнув здоровые элементы рево­люции от той средней пропорциональной, в которой — это было ясно для всех, кроме правительства гг. керенских, — заключалось спасение России. И, произведя это преступное разделение революционных масс, быстро разочаровавшихся в своих официальных вождях, неу­довлетворенных нелепыми затяжками с созывом (бланки-де нельзя так скоро приготовить?!) Учредительного собрания и пр., Временное правительство, надо полагать, в силу желания подольше оставаться у чисто диктаторской власти, пошло ва-банк, издеваясь над массами, над основными лозунгами мартовской револю­ции… Et deinde bolschevismus!..

Вот при таких-то условиях 21 апреля 1917 года (по­зорная дата) министр иностранных дел Временного пра­вительства (П. Н. Милюков. — Ред.) выступил с пе­чальной памяти требованием мира на условии, чтобы проливы и Константинополь остались за Россией… К со­жалению, подробный историко-политический анализ это­го события, могущий составить собою отдельный трак­тат, не входит в задачу автора настоящей книги, поче­му я и оставляю его пока в стороне и буду продолжать мое повествование…

Это более чем ошибочное и просто легкомысленное требование не могло, конечно, не подлить масла в огонь и вызвало, как и следовало ожидать, бурный неоргани­зованный народный протест… Это явилось обильной во­дой на колеса сравнительно слабо вращающейся мельни­цы Ленина и его стремлений. И Ленин злорадно, по-ме­фистофельски злорадно ликовал, сразу же поняв, что это сулит его стремлениям… Я видел его в это время, в день, когда Петербург вдруг снова стал ареной народных волнений. О, как он злорадствовал, и он, и разные Зи­новьевы, окружавшие его!..

22 апреля улицы Петербурга снова обагрились на­родной кровью. Были убитые и раненые… Все взволно­валось.

Петербургский Совет солдат и рабочих, ввиду охватившей широкие массы населения тревоги, стремясь успокоить страсти, решил назначить свою особую ко­миссию для расследования этого события, дав ей широ­кие полномочия и потребовав, чтобы официальные власти не касались расследования этого дела. Персо­нально комиссия эта состояла из Б. В. Авилова,

П. А. Красикова, Д. Н. Соколова, Крахмаля и меня. Не могу не упомянуть об одном трагикомическом об­стоятельстве.

Естественно, конечно, что назначение этой комиссии, явившееся, в сущности, непарламентским выражением порицания Временному правительству, было неприятно тогдашнему «полудиктатору»

А. Ф. Керенскому. Но, как истинный высокопоставленный сын оперетки «Зеленый остров», он принял эту новость, обидевшись чисто по-гимназически и придираясь к зеленоостровским пустя­кам…

Когда комиссия была сконструирована, Б. В. Авилов был командирован ею объявить ее статус и вообще все о ней министру юстиции, каковым тогда был А. Ф. Керен­ский. Последний принял Авилова с величественно-брезг­ливой гримасой (конечно, маленького) Юпитера. Авилов передал ему выписку из протокола заседания Совета и заявление комиссии, в котором «предлагалось» министру юстиции передать комиссии все находящиеся в министер­стве материалы по расследуемому событию.

Керенский сидел величественно в своем кабинете, едва пригласив Авилова присесть. Он стал с величест­венным видом опереточного министра читать заявление комиссии. И вдруг брови его грозно нахмурились. «По­чему?» — спросит читатель. Да просто потому, что он прочел в заявлении слова «комиссия вам предлага­ет…».

— Что такое?! — спросил он, отвлекаясь от бумаги и повторяя вслух выражение, остановившее его внима­ние. — «А потому комиссия вам предлагает…» Как?! «Предлагает»? Мне? Министру?! «Предлагает сделать соответствующее распоряжение о передаче всего следст­венного материала, имеющегося у чинов министерства юстиции, в распоряжение комиссии…» Не понимаю… комиссия «предлагает» мне?! министру?! Не понимаю…

Так отнесся Керенский к серьезному событию, выде­лив свое маленькое самолюбие… Больше он ничего не извлек из этого урока…

Назначенный секретарем этой комиссии, я, по суще­ству, являлся ее единственным активным следователем, вызывал к допросам свидетелей, предполагаемых винов­ных и пр. Расследование приводило меня к убеждению, что две силы вели агитацию по этому взрыву; какие-то либеральные группы с одной стороны и большевики с другой…

Мне приходилось в это время часто видеться с Ле­ниным, который частенько заезжал ко мне в Тавриче­ский дворец, где была резиденция комиссии. Чувство­валось, что он относился к этой комиссии и ее рабо­там настороженно. Я держал себя в разговорах по вопросу следствия с необходимой осторожностью, нико­му не сообщал никаких фактов, оглашение которых могло бы помешать ходу следствия. Ленин же ставил мне крайне рискованные вопросы, на которые я отвечал общими местами. Это его раздражало и выводило из себя. Он указывал, что в качестве члена Совета солдат и рабочих и редактора «Правды» имеет право знать все подробности о ходе следствия. Я, само со­бою, не соглашался с ним, что его злило. Я указал ему на то, что он в качестве члена Совета может ве­сти агитацию в пользу дезавуирования меня и что, пока я состою членом комиссии, я буду нести мои обязанности так, как я их понимаю.

— Да что же это, мил человек, — возбужденно го­ворил он, — неужели вы стоите в государственных де­лах за бюрократическую систему, за канцелярскую тай­ну и прочие благоглупости?.. Вас, очевидно, тоже охва­тывает, по выражению Достоевского, «административный восторг». Как вы не понимаете, что мне нужно знать все, что делается в комиссии? А вы прячетесь под сень «следственных тайн»… не понимаю.

— Я действую по инструкции, данной мне комис­сией, которая в первом же своем распорядительном за­седании единогласно постановила не оглашать следствен­ного материала до окончания ее работ…