Ленин и его семья (Ульяновы)

Соломон Георгий Александрович

— Ха-ха-ха! — с досадой отвечал он. — Это значит «прокуль профани»! (Полный профан. — Ред.) Так? А сами вы в тиши канцелярий будете вершить ваше вели­кое дело, господа мои хорошие, бюрократы прореволюционной формации, а там, глядишь, вдруг и облагодетельствуете нас, грешных, каким-нибудь мероприятием вроде салтыковского помпадура (персонаж сатиры M. E. Салтыкова-Щедрина «Помпадуры и помпадур­ши». — Ред.)… Эх вы, горе-следователи!..

— Право, Владимир Ильич, вы зря сыпете вашими перунами, — отвечал я. — Пора бы вам уже знать из давних времен, что они на меня не действуют, — мне просто противно… скажу правду, до тошноты противно и стыдно за вас…

Между тем некоторые свидетели давали мне показа­ния, из которых было, несомненно, видно влияние

Ле­нина и его окружения (Необходимо отметить, что далеко не все большевики были «ле­нинцами» и шли в ногу с ним. Так, уже в то время против Ленина выступали Каменев, Гольденберг, Красин, Красиков, я и другие и вся группа «Новой жизни». Замечу, что мы (Красин, я и др.) были чисто классическими большевиками, принимавшими большевизм лишь таким, каким он был до революции, и стояли враждебно к «необольшевизму», или, если угодно, «ленинизму». — Авт. ) на некоторые моменты выступления. Нащупывался ясный след, который вел хотя и зигзагами, но упорно во дворец Кшесинской или в ре­дакцию «Правды». Часто мне, как следователю, сообща­ли свидетели номера телефонов «Правды», Кшесинской и других, которые раздавались участникам протеста, а равно и конспиративные адреса разных «ленинцев»… Словом, как-то все определеннее и яснее намечались следы ленинской руки…

А Ленин продолжал нервничать и при встречах со мною задавал то насмешливые, то явно тревожные воп­росы…

— Ну, что, Георгий Александрович, — спросил он меня как-то, по обыкновению, наружно насмешливо, но с худо скрытой тревогой, — как идет следствие? Скоро ли вы отдадите распоряжение об аресте нас, грешных?.. По старой дружбе предупредите заранее, чтобы мы велели присным заготовить провизию для передачи нам, когда вы найдете нужным ввергнуть нас в узилище…

Следственный материал был собран и приведен в по­рядок… Но мне вскоре из-за болезни пришлось уехать в Стокгольм, ибо врачи категорически потребовали, чтобы я прекратил всякую работу и уехал куда-нибудь отды­хать…

Совет солдат и рабочих, узнав о моем предполагае­мом отъезде, просил меня поехать в качестве диплома­тического курьера и взять для передачи в Стокгольме кое-какие пакеты. Я согласился.

Между тем еще до моего отъезда я был намечен по списку большевиков кандидатом в гласные Василеостровской городской думы. Дело в том, что было решено разбить весь Петербург на отдельные коммуны с само­стоятельными муниципиями. Я согласился и уехал и вскоре в мое отсутствие был избран.

В Стокгольме спустя некоторое время был назначен социалистический съезд (не помню точно его назначе­ния, кажется, о мире), на который от Петербургского Совета солдат и рабочих был делегирован покойный О. П. Гольденберг (классический большевик) и другие. Он привез мне известие об избрании меня в Думу и вместе с тем предупреждение от моих друзей не воз­вращаться в Россию, так как в связи с возникшим преследованием (скрывавшегося от ареста) Ленина, Троцкого, Козловского и других Керенский подписал постановление арестовать и меня при въезде в Россию. Конечно, это было вздорное постановление, так как я абсолютно не принимал участия в ленинском движе­нии. Но, по настоянию моих друзей, а также и Гольденберга, я остался в Стокгольме и, таким образом, снова, волею Временного правительства, стал эмигран­том. Меня стала травить русская печать определенного направления с «Новым временем» во главе, которое валило на мою голову самые нелепые обвинения.

ГЛАВА 12

Большевистский переворот. — Я в Петербурге. — Встреча с Лениным.
– Он совершенный диктатор. Он приглашает Красина и меня в правительство. — Мы отказываемся. — «Бей, ломай все, — что разобьется, то хлам!» — Я напоминаю об его словах о «максимализме». — Ответ Ленина: «…тот Ленин умер, больше не существует!» и «новый Ленин». — Он уг­рожает мне за мои взгляды Урицким (ЧК). — Нэп и последний привет Ленина мне.

Большевистский переворот застал меня в Стокгольме. Вскоре я поехал в Петербург, чтобы выяснить себе ис­тинное положение вещей. Я довольно подробно описы­ваю то, что я там увидел, в моих воспоминаниях «Сре­ди красных вождей». Там, между прочим, я привожу мой разговор с Лениным на злобу дня. Но в цитирован­ных моих воспоминаниях, где мои объяснения с Лени­ным были только одним из эпизодов,

я по необходимо­сти говорил о нем весьма сжато, упуская много харак­терных подробностей.

В данном же труде, посвященном специально Лени­ну, я добавлю кое-что, вносящее известные черты в его характеристику.

— Ага, вот и вы, — сказал он, — давно бы пора… Будем вместе работать? Вы, надеюсь, притянете и Ни­китича (Старинная партийная кличка - псевдоним Красина. — Авт. ), который глупо стоит в стороне и не хочет примкнуть к нам… Ну, а вы? С нами, не правда ли?

— Я ничего не могу пока сказать, Владимир Ильич, мне надо оглядеться, я для того и приехал…

— А вы виделись уже с Никитичем? Да! (Я под­твердил кивком головы.) Ну, воображаю, сколько кис­лых слов он вам наговорил о нас… Но и вы и он дол­жны примкнуть к нам…

Вот здесь-то у нас и произошел разговор, приведен­ный мною в моих воспоминаниях («Среди красных вож­дей»), который я частично воспроизвел и в настоящем труде, и который я теперь дополню.

Говорил со мной в этот раз Ленин резко, тоном на­стоящего и всесильного диктатора.

— Допустим, — говорил он, — что не все уклады­вается в ваше и Никитича понимание… Что делать: для молодого вина старые мехи малопригодны, слабоваты они, закон истории… Но нам нужны люди, как Ники­тич и вы, ибо вы оба люди-практики и делового опыта. Мы же все, вот посмотрите на Менжинского, Шлихтера и прочих старых большевиков… слов нет, все это люди прекраснодушные, но совершенно не понимающие, что к чему и как нужно воплощать в жизнь великие идеи… Ведь вот ходил же Менжинский в качестве наркомфина с целым оркестром музыки не просто взять и получить, нет, а реквизировать десять миллионов… Смехота… А посмотрите на Троцкого в его бархатной куртке… Ка­кой-то художник, из которого вышел только фотограф, ха-ха-ха! Даже Марк (Елизаров) ничего не понимает, хотя он и практик, но в голове у него целый талмуд, в котором он не умеет разобраться…

Среди этого разговора, держась все время настороже, чтобы не сказать чего-нибудь, что могло бы меня свя­зать каким-нибудь необдуманным обещанием, я обратил его внимание на то, что, насколько я успел заметить и понять, вся деятельность большевиков у власти пока что сводится к чисто негативной.

— Ведь пока что — не знаю, что будет дальше, — вы только уничтожаете… Все эти ваши реквизиции, конфискации есть не что иное, как уничтожение…

— Верно, совершенно верно, вы правы, — с забле­стевшими как-то злорадно вдруг глазами живо подхва­тил Ленин. — Верно. Мы уничтожаем, но помните ли вы, что говорит Писарев (Д. И. Писарев, известный ли­тературный критик-разночинец XIX в. — Ред.), помни­те? «Ломай, бей все, бей и разрушай! Что сломается, то все хлам, не имеющий права на жизнь, что уцелеет, то благо…» Вот и мы, верные писаревским — а они истинно революционны — заветам, ломаем и бьем все, — с каким-то чисто садическим выражением и в голосе и во взгляде своих маленьких, таких неприятных глаз, как-то истово не говорил, а вещал он, — бьем и ломаем, ха-ха-ха, и вот результат, — все разлетается вдребезги, ничто не остается, то есть все оказывается хламом, де­ржавшимся только по инерции!.. Ха-ха-ха, и мы будем ломать и бить!..

Мне стало жутко от этой сцены, совершенно истери­ческой. Я молчал, подавленный его нагло и злорадно сверкающими узенькими глазками… Я не сомневался, что присутствую при истерическом припадке.

— Мы все уничтожим и на уничтоженном воздвиг­нем наш храм! — выкрикивал он. — И это будет храм всеобщего счастья!.. Но буржуазию мы всю уничтожим, мы сотрем ее в порошок, ха-ха-ха, в порошок!.. Помни­те это и вы, и ваш друг Никитич, мы не будем церемониться!..

Когда он, по-видимому, несколько успокоился, я сно­ва заговорил.

— Я не совсем понимаю вас, Владимир Ильич, — сказал я, — не понимаю какого-то, так явно бьющего в ваших словах угрюм-бурчеевского пафоса, какой-то апо­логии разрушения, уносящей нас за пределы писаревской проповеди, в которой было здоровое зерно… Впрочем, оставим это, оставим Писарева с его спорными проповедями, которые могут завести нас очень далеко. Оставим… Но вот что. Все мы, старые революционеры, никогда не проповедовали разрушения для разрушения и всегда стояли, особенно в марксистские времена, за уничтожение лишь того, что самой жизнью уже осужде­но, что падает…