Ленинградские повести

Кочетов Всеволод Анисимович

В кухне он столкнулся с Евдокией Васильевной.

— За вами, гражданин профессор, — переводя дыхание, остановила она его. — Пойдемте на птичник! Скорее только, прошу вас!..

Ничего толком из ее торопливых, на ходу, объяснений Майбородов понять не мог. Он слышал одно: «Цыплята — что! Тех я с девчонок водила. А голыши эти — квёлые какие-то. И то мы пробуем, и другое — всё одно падают, гражданин профессор».

Она так часто употребляла это «гражданин профессор», что Майбородов не выдержал.

— Евдокия Васильевна, уважаемая, — сказал он, перебираясь через лужу. — Может быть, мы оставим официальный тон? Меня зовут Иваном Кузьмичом. Тезки мы с вашим мужем.

— А

мне и лучше — по имени-то, по отчеству, — согласилась Евдокия Васильевна. — Входите, Иван Кузьмич. Только быстренько! — И распахнула обитую войлоком низкую дверцу в жаркую обширную избу.

Тонкий пронзительный писк плеснулся навстречу Майбородову. Он наклонил голову и, как был — с ружьем, с подсумками, рюкзаком, быстро шагнул через порог. Сотни цыплячьих голов поднялись точно по команде, обернулись на шум; пушистые желтые шарики, усеявшие все помещение, застыли на мгновение, а затем стремительными потоками, разом со всех сторон, хлынули к ногам вошедших.

Майбородов разглядывал низко поставленные фанерные зонты, под которыми, как под материнским крылом, могли дремать и обогреваться крикливые птенцы, увидел десяток блюдечек с водой и опрокинутыми в них вверх дном стаканами — для того, чтобы цыплята не забирались в воду с лапками; иначе, при их возрасте, они могут утонуть даже в блюдце. Профессору было ясно, что перед ним питомцы инкубатора, всего два или три дня как вылупившиеся из скорлупы.

Торопливо перебирая лапками, наступая, друг другу на спины, на головы, цыплята, подобно воинам Рима при штурме крепостных стен, пирамидой лезли на болотные сапоги Ивана Кузьмича и, не умолкая, на комариных высоких нотах, пищали.

Евдокия Васильевна не давала Майбородову задержаться для созерцания цыплячьего приступа.

— Леггорнята это. Не о них разговор. Вон в ту дверку пройдем, в другое помещение, — торопила она.

Хорошо сказать — пройдем. Майбородов сделал короткий шажок, скользя подошвой по полу, как на лыжах. Пирамида рассыпалась, цыплята оглушительно заверещали, кто-то из них пострадал и, прихрамывая, пустился наутек в дальний угол. Вслед за ним побежало еще несколько. Майбородов знал зачем. Эти нежные и безобидные с виду существа имеют жестокую повадку. Если они увидят кровь на лапке или на голове собрата, то из любопытства расклюют, разворошат его ранку острыми клювиками, защиплют и затискают его до смерти.

Кое-как, в неуместных здесь грубых своих сапожищах, Майбородов добрался до указанной Евдокией Васильевной двери в противоположной стене.

Во втором отделении птичника было несравнимо тише, если не совсем тихо. Десятка полтора неуклюжих птенцов уныло толпились посреди пола. Их голые шеи, синие головы не оставляли сомнения, что это и есть те индюшата, которые — как ни бейся — всё падают.

Подтверждая слова Евдокии Васильевны, на подоконнике скорбным рядком лежали четыре бездыханных индюшонка.

— И вчера двух выкинуть пришлось. Поклюют крупки, поскучнеют, повянут, что былинки полевые, и падают. Мы уж с Феклой и крупку сыпать теперь боимся. Чем и кормить — не ведаем. Как эти околели, с того часа и живые у нас сегодня некормленые сидят.

С просительной надеждой смотрела Евдокия Васильевна на Майбородова. Не сводила с него своих старчески бесцветных, но не утративших живости глаз и бабка Фекла, молчаливо застывшая возле окна.

Стесненный этим настойчивым взглядом женщин, Майбородов пробурчал что-то малопонятное не только им, но даже самому себе. Он поднял с пола и подержал-в ладонях индюшонка, задал несколько вопросов: как-де кормят, чем, проветривают ли помещение,

где сейчас взрослые индюшки.

— Ах, на дворе, гуляют! Так, так…

— Первые выводки, — то указывая на мешок с пшеном, то передвигая на подоконнике дохлых птенцов, то просто разводя огорченно руками, говорила Евдокия Васильевна, — ну, шут уж с ними, коли не удались. Других бы вот удержать… Ведь птица-то какая! Фунтов на десять, на двадцать взрослая тянет. Одна надежда на вас, Иван Кузьмич. Своего опыта не имеем. Привез председатель зимой десяток индюшек да двух петухов ихних. Доходная, говорит, статья. Оправдай, мол, Васильевна. Выходит, не оправдываю.

Майбородову было жарко в душном птичнике, он то и дело утирал лицо платком.

— В данную минуту, Евдокия Васильевна, — заговорил он наконец, — в данную минуту сказать что-либо наверняка — трудно. Надо понаблюдать, произвести исследования.

— Когда тут наблюдать-исследовать! Пока исследуешь, все пооколевают.

Спорить против такого довода было невозможно. Следовало действовать, принимать экстренные меры. Но как действовать? Какие меры принимать? Майбородов ощутил растерянность, подобную той, какая охватывает врача у постели тяжелобольного, диагноз болезни которого он поставить не в состоянии. Растерянность усугублялась еще и тем, что Майбородов не имел профессиональной выдержки, какую имеют врачи. Ожидающие взгляды Евдокии Васильевны и бабки Феклы его удручали, он стал нервничать. Снова поднял с полу одного из наиболее скучных индюшат, потискал его, прощупал внутриутробный желток — увеличен, живот большой, отвислый, глаза тусклые, полузакрытые. Ну, а что эта констатация дает? Может быть, у индюшат энтерогепатит — болезнь печени и кишок. Но энтерогепатит, если не изменяет память, поражает индюшат в возрасте не менее месяца; эти же едва прожили на свете две недели.

— Покажите мне взрослых птиц, — попросил Майбородов.

Вышли во двор. Индюк напыжился, распустил пестрый хвост, прокричал тревогу. Индюшки продолжали расшвыривать ногами грязный, перемешанный с талой землей снег. Крупные, черные, с блестящим металлическим оттенком, они топырили крылья, испещренные поперек белыми полосами, отгоняли клювами друг друга от своей случайной добычи — чувствовали себя совсем не так, как их несчастные детеныши, были бодры и энергичны. Тайная надежда Майбородова на плохую наследственность индюшат отпала. Перед ним расхаживали не голландские изнеженные птицы, подверженные всяческим недугам, не беспородные какие-нибудь и не метисы, а настоящие индейки, выведенные путем скрещивания индейки дикой с индейкой черной. А это, известно, порода крепкая и очень выносливая.

Прихватив с собой пару околевших индюшат, провожаемый теперь уже не ожидающим, а недоуменным взглядом Евдокии Васильевны, Майбородов покинул птичник и ушел к себе в мезонин. Ни на Журавлиху, ни в лес его уже не тянуло.

Сидя на шаткой коечке, Иван Кузьмич растопыренными пальцами ерошил густую шевелюру и одну за другой просматривал те немногие книжки, которые по необходимости захватил из Москвы. Он жестоко досадовал на себя. Как же так! Профессор-орнитолог, к кому еще выше должна обращаться колхозная птичница! А профессор вот стал в тупик перед вопросом, надо полагать, простейшим из простейших. Иди доказывай теперь, что домашняя птица — не его специальность, что никогда он ею не интересовался, не знает ее, и что с индейками, например, если и были у него встречи, то главным образом только за столом, когда они подавались в жареном виде. Просто стыдно приводить подобные доказательства после своих рассказов в семье Красновых.