Ленинградские повести
Шрифт:
Но Иван Петрович рассуждал иначе.
— Не говорил? — удивился он. — Это хуже. Что же ты такой робкий, Федя? Не теперешний какой-то. А зря. Девка, мне думается, — так это я своим глазом прикидываю, — полное к тебе соответствие имеет.
Федор никакого «соответствия» с Таниной стороны не замечал, подумал, что это очередное коленце Ивана Петровича, вроде того «зятька», которым Иван Петрович всегда приветствовал его в своем доме, поднялся на ноги и разобрал вожжи.
— Гляди, Федя, — поднялся и Иван Петрович, — твое дело. А я ей поперек дороги не стану, если иного выберет. Сам понимаешь.
— Братки,
Стоило взглянуть на его сапоги, на которые налипло фунтов по десять суглинка, чтобы убедиться, как сильно преувеличивает опасность пересыхания почвы председатель. Но Иван Петрович в тон ему ответил:
— Да, жмем, жмем. На вторую норму пошли, а до вечера еще часа четыре. Не сомневайся.
— Ну, ясно-понятно, за вами не пропадет. Это я так — сердцем зашелся. Все Зуев…
— Костька — трудный человек. — Выслушав рассказ Панюкова о стычке с Зуевым, Иван Петрович по плотничьей привычке поплевал на ладони, взглянул вслед Федору, который уже огибал круг с противоположной стороны участка, и шевельнул вожжами. — Придется взять его в оборот. Что-то больно мы много с ним цацкаемся.
3
Кони, Чалый и Зорька, потряхивали на ходу головами, отгоняя обалделых от солнца зеленых мух, которые прилипчиво лезли в глаза и уши. Звякала сбруя. С ровным шорохом на плужный отвал наползала земля, ложилась вправо тяжелым пластом.
Федор шел прямо, как по шнуру отбитой бороздой. Прямизна эта давалась ему легко: у плотника глаз — ватерпас, не подведет, не позволяй только плугу сваливаться в сторону, не дергай попусту вожжами, не сбивай коней с шага да заметь себе на противоположных концах делянки ориентиры, которых и знай держись.
Позади пахаря, то мелкими торопливыми шажками, то вприскочку, бежал рябенький, будто с проседью, деловитый скворец. Черви, жесткие куколки жуков, верткая личиночья мелочь — все ему годилось, всех их хватал он проворным клювом. «Куда только лезет!» — оборачиваясь, удивлялся птичьей прожорливости Федор. «Цс!» — коротко, сквозь зубы, цыкал он на скворца. Скворец останавливался на секунду, топырил перья, стараясь казаться повнушительней, и тоже цыкал в ответ. «Фюить!» — свистал ему Федор. Еще чище и звонче отвечала бесстрашная птица.
Федору известна была скворчиная повадка — поболтать на досуге. Покойный его отец принес как-то бойкую молодую скворчиху с перебитой лапкой, сделал лубок из щепок, вылечил птицу, а потом принялся учить ее «словесности». Через год на вопрос, чего она хочет, скворчиха шипела, как змея: «Кашши». Когда отец говорил: «Пора дамочке замуж», она кричала: «Порра!» — принималась охорашиваться, поправлять, приглаживать свои неказистые перышки. Федор сам, бывало, останавливался под дуплистой ивой на огороде, на которой висел зеленый скворечник, перекидывался словом-другим с обитателями воздушного домика.
Молод еще Федя Язев, но уже давно кажется ему, что детские годы остались где-то далеко-далеко позади. И удивительно ли? Когда это было, что бежал он восемнадцать верст к военному комиссару записываться в добровольцы. Возрастом не вышел, сказали ему
Но сто мостов, сто боев — были, далеко ушагал Федор через эти мосты от детских своих лет. На послевоенных стройках Белоруссии знали его серьезным, несмешливым, обремененным заботами бригадиром. Федор Павлович — звали, товарищ Язев. А здесь вот, в родном селе, как бы вспять сделало несколько кругов колесо времени. Какой «Федор Павлович» он односельчанам! Федя по-прежнему. Умение в руках, душевная твердость, принесенные с войны, — они с ним навечно; а вот годов этак с пяток будто и в самом деле сбросил кто с его плеч. Снова, как в ребячестве, понимает он скворчиный картавый говор, снова манят его к себе лес и речка.
Разве в тягость ему была работа с дядей Ваней, когда рубили сельмаг или избу для последней вышедшей из землянки семьи скотницы Анохиной? Отесывая нагладко свежие бревна, он делал это для своего удовольствия: приятней видеть вокруг красивое, чистое, ладное. Разве в тягость ему сейчас пахота? Прозрачный воздух над распаханным полем, весенняя суета в природе — они делают легкими ноги, — не шел — бежал бы за плугом, не будь тут Ивана Петровича, который и так с ухмылкой прислушивается к его перекличке со скворцом.
Идет за плугом Федор, плуг, как по струне, не свернет, не своротит, и только мысли пахаря все время заворачивают к селу, туда, куда по узкой тропке умчалась колхозная садоводка. О чем говорила? О комсомольском решении, о кольях каких-то… Да в словах ли дело! Без слов многое в годы Федора понятно.
— Цс! — оборачивается он, переполненный беспокойством молодости. В сердце — похоже на то, как было перед броском через Одер, когда с Василием Гусевым торопливо тесали они сосновые брусья на сваях посреди реки. В теле, казалась, не было веса, в душе не было страха, потому что где-то на том берегу, за рекой, всех их ждала Победа.
Победу изобразили потом в виде высокой светлой арки, через которую победители шли в новую, отвоеванную жизнь. Жизнь теперь вся впереди. Нет нужды покидать родные места. Племянник деда Березкина, Сашка Воробьев, надумал на киноинженера учиться, Люба Веселова, старшая сестра колхозного счетовода Кати, в морской техникум поступила. Вряд ли вернутся они в свои Гостиницы… «Не для того десятилетку кончают», — высказался Сашка. Но Федор иной разделяет взгляд — взгляд, которого держится Таня Краснова, тоже окончившая десятилетку. «Для этого и училась, — ответила она Воробьеву при ребятах, — чтобы не из деревни за культурой бежать, а чтобы в деревне культура была».