Лента Мёбиуса

Кучаев Александр

Вечером, когда осуждённого доставили из «храма Фемиды» в следственный изолятор, местные полицейские выволокли его из общей камеры в коридор, зверски избили до потери сознания и при этом повредили ему горло. Это была месть за вывихнутый сержантский палец. На зону Вешин прибыл хрипатым, и к нему сразу пристала кличка Сипай.

Уже в «Полярном медведе» моему земляку добавили ещё два года. По суду. За якобы «ложный донос в прокуратуру на сотрудников колонии».

Случилось, что лагерные вертухаи – пятеро – насмерть забили нашего соседа по бараку; в процессе молотильни сильно ударили его в область сердца, и человек скончался. Несколько заключённых

слышали, как избивавшие вскрикивали: «По сердцу бей его, по сердцу!» Из пыточной камеры, где это происходило, кроме голосов доносились ещё звуки, похожие на битьё ногами по футбольному мячу.

В отчётах «Полярного медведя» летальный исход сей был открыжен как следствие пневмонии. Сипай же по наивности своей пытался раскрыть злодеяние.

В итоге вышла ему пятнашка. Как и мне. Так что в этом смысле мы получились два сапога пара.

Конечно, если разобраться по существу, Вешин получил свой первоначальный срок ни за что ни про что, а только по своеволию Митюковой; дальше, в лагере, было лишь продолжение беззакония.

Судебная система под началом этой мадам фактически стала кузницей кадров для криминального мира, потому как отправляла она людей на зону пачками, в том числе неповинных или за малые проступки, и уже в заключении многие из них становились настоящими преступниками.

С другой стороны, здесь была косвенная выгода людям в судейских мантиях, особенно верхним, обеспечение их бесперебойной гарантированной работой и, как следствие, нескончаемыми денежными потоками, очень даже не маленькими. В нормальном, цивилизованном обществе значительное число их вообще остались бы невостребованными и они трудились бы в других сферах, принося реальную пользу обществу – материальную и духовную или, по крайней мере, не вредили бы ему.

Однажды мне довелось разговаривать на эту тему с Татариновым, и он рассказал немало случаев осуждения людей за какой-нибудь пустяк, когда можно было решить вопрос штрафом или предупреждением. За кражу, например, пары бутылок водки из магазина или доски со стройки или за хищение яблок из чьего-нибудь сада. Причём сроки давались немалые – по два, по три года и больше.

Самое печальное, что нередко жертвами судебного произвола становились люди совсем молодые, ещё не сформировавшиеся психологически. Что в итоге происходило с ними при тесном общении с уголовниками, хорошо видно на примере моего рассказчика, ставшего матёрым преступником-рецидивистом.

С Петром мы располагались на соседних нарах, голова к голове, и много чего поведали о себе. Несколько раз я тихонько напевал ему кое-что из своего ещё подросткового репертуара.

А он слушал и всё удивлялся, почему, дескать, я не добился певческой карьеры.

– Эх, Карузо, что же ты так не по-людски распорядился своей судьбою! – прямо сказал он мне однажды с укором, словно не зная о моей судебной истории. – С твоим голосом не в лагере бы сидеть, а выступать на столичных сценах да гастролировать по всему миру. И жизнь твоя была бы в довольстве и изобилии, а вот взамен благополучия – тюремные нары! Ты хоть здесь спел бы разок в полный голос, чтобы все увидели и поняли, какой среди них талантливейший человек находится.

– Погоди, может, и спою ещё, – ответил я, приятельски трогая его рукой и усмехаясь одной стороной лица.

Глава седьмая

Карузо

И спел, как только представился случай.

Это было спустя несколько месяцев после появления Вешина, летом, в начале августа, когда по приглашению лагерного начальства

к нам на зону приехали артисты краевого центра – музыканты и певичка Елизавета Амвросиева с довольно-таки неплохим меццо-сопрано. Не для повышения культурного уровня заключённых пригласили, как мне думается, а с целью лишний раз показать, чего мы лишились, оказавшись в неволе, и этим дополнительно пригнобить наше моральное состояние.

Выступали они в лагерном дворе на тесовой сцене, сколоченной на скорую руку. Аккордеонист, гитарист и сама вокалистка. Напротив же них – мы, восемьсот зэков, рассевшихся прямо на земле.

Было разрешено курить, и над территорией поднялась туча сизого дыма. Ладно, тянуло от сценки, иначе артисты, наверное, задохнулись бы в ядовитом смраде.

Хорошо пела гостья, душевно. А в заключение концерта она обратилась к лагерю с предложением спеть со сцены кому-нибудь из заключённых. Никто, однако, не поднялся и не вышел.

– Неужели среди вас нет ни одного с певческим голосом? – разочарованно спросила Амвросиева, обводя глазами скопище узников. – Ну хоть один!

Ответом было молчание и ещё большее попыхивание куревом.

Я посмотрел в сторону, где сидел Татаринов. Мы встретились взглядами. Он понял меня и едва заметно повёл головой сверху вниз.

Тогда я встал и подошёл к артистам.

– Ну вот, наконец-то! – воскликнула Амвросиева; лицо её оживилось. – Что будете петь?

– «На крылечке твоём», – ответил я, любуясь приятным личиком и фигуристым видом артистки и вдыхая нежный запах её духов. – Только мне аккордеон нужен.

– А, так вы ещё и играете!

– Умею немножко.

Приладив музыкальный инструмент на груди, я недолго подумал, нажал на клавиши и потянул меха. Полилась мелодия, и я, как и сказал, запел «На крылечке твоём» голосом немца Брендона Стоуна. Того самого, который участвовал в концертах умнейшего, неповторимого Михаила Задорнова. И тоже с едва уловимым западноевропейским акцентом. Это моя особенность такая – умение в точности подражать другим исполнителям.

Не буду скрывать – лагерь не был ошеломлён. Если не большинство, то многие слышали эту песенку на воле перед телевизором в семейном кругу, например. И на них должно было повеять домашним теплом, а в сознании зазвучать приветные слова родных и близких. Но, вероятно, ничего подобного не происходило; в основной массе своей народ этот был грубый, зачерствелый, морально искалеченный, и их душевные сущности не то что голосом – из пушки невозможно было прошибить, как мне в те минуты казалось; я пел для себя, вызывая далёкие личные переживания, благо появилась возможность.

Когда стихла последняя нота, лагерный двор так и остался в безмолвии, вроде никак не реагируя.

А я начал «Постой, паровоз». Голосом Ильи Вьюжного, хорошо известного и уважаемого в режимных лагерях, хотя блатным он никогда не являлся.

Постой, паровоз, не стучите, колёса,Кондуктор, нажми на тормоза.Я к маменьке родной с последним поклономСпешу показаться на глаза.

Ну, дальше по тексту говорится, чтобы маменька не ждала хорошего сына, а ждала мошенника-вора, голодного и больного, дни которого сочтены. Словом, душещипательная песенка, особенно трогающая людей сентиментального склада, немало испытавших на своём веку. Пел с намеренным слегка металлическим оттенком, как бы разделявшим меня и слушателей.