Леонард Коэн. Жизнь

Он учтив, элегантен, по-старомодному вежлив. Он кланяется тебе при встрече, встаёт, когда ты уходишь, заботится о твоём удобстве, а сам на неудобство не жалуется; его чувства выдают только греческие чётки-комболои, которые он перебирает в кармане. Если требуется откровенность, он, по натуре человек сдержанный и застенчивый, принимает вызов с достоинством и юмором. Он осторожно выбирает слова, как поэт или политик: с привычкой к точности, с хорошим слухом на их звучание, с талантом и вкусом к уклончивости и таинственности. Он всегда умел наводить тень на плетень. При этом, когда он говорит (и когда поёт – тоже), в его тоне есть что-то заговорщицкое, как будто он сообщает тебе сокровенную тайну.

У него стройная фигура – ничего лишнего, – и он ниже ростом, чем можно было бы подумать. Он опрятен и подтянут. Ему, наверное, не составило бы труда носить форму. Сейчас на нём костюм – тёмный, в

– Душа моя, – говорит Леонард, – я родился в костюме [1].

У занимающей почти целый квартал синагоги водитель сворачивает с главной улицы и, миновав церковь Апостола Матфия на противоположном углу, начинает подниматься на холм. На заднем сиденье машины женщина – двадцати семи лет, привлекательная, с крупными чертами лица, элегантно одетая – и её новорождённый сын. Они едут по красивым, ухоженным улицам, украшенным продуманно и аккуратно посаженными деревьями. Большие каменные и кирпичные дома, кажется, вот-вот обрушатся под весом собственной солидности, но нет: они взмывают вверх по крутому склону, словно парят над землёй. Поднявшись до середины холма, водитель поворачивает в переулок и останавливается перед последним домом: Бельмонт-авеню, 599. Дом большой, массивный, строгий, в английском стиле; суровость его тёмного кирпича спереди смягчает белая ограда веранды, а сзади – парк Мюррей-Хилл, четырнадцать акров лужаек, деревьев и цветов, из которого открывается обширный вид: с одной стороны на реку Святого Лаврентия, с другой – на центр Монреаля. Водитель выходит из машины, открывает заднюю дверь, и Леонарда по белым ступенькам вносят в родной дом.

Леонард Норман Коэн родился 21 сентября 1934 года в Госпитале королевы Виктории, огромном сером каменном здании в Уэстмаунте – богатом районе Монреаля. Согласно больничным записям это произошло в 6:45 утра, в пятницу. С точки зрения истории – аккурат между Великой депрессией и Второй мировой войной. Можно подсчитать, что Леонарда зачали между Ханукой и Рождеством – холодной, субарктической зимой, на которые никогда не скупился его родной город. Детство его прошло в доме костюмов.

Нейтан Коэн, отец Леонарда, был состоятельным канадским евреем и владел компанией «Фридмен», производившей и продававшей дорогую одежду. Фирма особенно славилась парадными костюмами, и сам Нейтан любил одеваться по всей форме, даже если обстоятельства этого не требовали. В костюмах, как и в архитектуре, он любил строгий английский стиль, носил гамаши, для красоты – бутоньерку. Позже, из-за болезни, обзавёлся тростью с серебряным набалдашником. Мать Леонарда, Маша Коэн, была на шестнадцать лет моложе мужа. Она была дочерью раввина из Российской империи и только недавно иммигрировала в Канаду. Вскоре после своего приезда в Монреаль в 1927 году она вышла замуж за Нейтана. Через два года родился их первый ребёнок – дочь Эстер.

На старых фотографиях с Машей Нейтан – коренастый мужчина с квадратным лицом и квадратными плечами. Маша стройнее и выше его на голову, она вся состоит из округлых, плавных линий. В выражении её лица есть что-то девичье и одновременно королевское, а Нейтан – застывший и замкнутый. Конечно, в то время глава семьи именно так и должен был выглядеть на фотографиях, но Нейтан в любом случае был более сдержанным человеком, более англичанином, чем его жена из России – сердечная и эмоциональная. Ребёнком Леонард – пухлый, коренастый, с квадратным лицом – был копией отца, но с возрастом он стал больше походить на Машу: вытянутое лицо, густые вьющиеся волосы, опущенные уголки тёмных, глубоких глаз. От отца он унаследовал рост, опрятность, хорошие манеры и любовь к костюмам. От матери – харизму, меланхолию и музыку. Занимаясь делами по дому, Маша всегда пела, чаще всего на русском и на идиш, а не по-английски; это были сентиментальные старые народные песни, которые она слышала в детстве. Она пела хорошим контральто, под аккомпанемент воображаемых скрипок, переходя от радости к печали и от печали к радости. Впоследствии Леонард назовёт мать «чеховской» женщиной [1]. «Она и смеялась, и плакала от души» [2], – рассказывал Леонард; эти чувства быстро сменяли друг друга. Маша Коэн не была подвержена ностальгии, она мало говорила о стране, из которой уехала. Но она хранила прошлое в песнях.

Население Уэстмаунта состояло из богатых англоканадцев-протестантов и евреев – канадцев во втором или третьем поколении. В городе, где жители разного происхождения не перемешивались друг с другом, иудеи и протестанты оказались близкими соседями просто потому, что не были ни французами, ни католиками. До «тихой революции», начавшейся в 60-е годы, и до того, как французский стал единственным официальным языком Квебека, на французском в Уэстмаунте говорила только прислуга. У Коэнов была горничная Мэри – католичка ирландского происхождения, а также няня, которую Леонард и его сестра так и называли – няней, и чернокожий садовник по имени Керри, который к тому же выполнял обязанности шофёра. (У Керри был брат, выполнявший такую же работу в доме Хорэса, младшего брата Нейтана.) Привилегированное положение семьи Коэна – не секрет. Леонард никогда не скрывал, что родился в достатке, не отвергал своего воспитания, не отрекался от семьи, не менял имени и вообще не пытался выдать себя за кого-то, кем не являлся. Он рос в состоятельной семье, хотя в Уэстмаунте, разумеется, были семьи и побогаче: в отличие от особняков Верхнего Белмонта, большой дом Коэнов был двухквартирным, а их шофёр сидел за рулём «понтиака», а не «кадиллака».

Тем не менее мало кто мог сравниться с Коэнами по именитости: это была одна из самых выдающихся еврейских семей в Монреале. Коэны были строителями синагог и основателями газет. Они организовывали и возглавляли многочисленные еврейские филантропические общества. Первым из предков Леонарда, ступившим на канадскую землю, был его прадед Лазарь Коэн. В 40-е годы XIX века, когда Лазарь появился на свет, его родная Литва была частью Российской империи. Он преподавал в иешиве в городе Волковышки (с 1917 года – Вилкавишкис), которая была одним из самых строгих учебных заведений для раввинов в стране. На третьем десятке Лазарь решил попытать счастья в других странах, оставив дома жену и новорождённого сына. Он недолго пробыл в Шотландии, а затем сел на корабль до Канады и поселился в городке Мэберли в провинции Онтарио, где прошёл путь от заведующего складом лесоматериалов до владельца угольной компании «Л. Коэн и сын». Этим сыном был Лайон, отец Нейтана, который вместе с матерью присоединился к отцу спустя два года после его отъезда. В конце концов семья обосновалась в Монреале, где Лазарь возглавил меднолитейный завод и основал успешную фирму, занимавшуюся землечерпательными работами.

В 1860 году, когда Лазарь приехал в Канаду, евреев там было мало. В середине XIX века в Монреале их не было и пятисот человек. К середине 1880-х годов, когда Лазарь стал президентом Конгрегации Шаар Хашомаим, их насчитывалось уже более пяти тысяч. Погромы в России вызвали волну эмиграции, и к концу XIX века число евреев в Канаде удвоилось, а Монреаль стал еврейской столицей Канады, и фигура Лазаря с непокрытой головой и длинной, белой, библейской бородой была хорошо знакома всем в общине. Он не только построил синагогу, но и основал и возглавил несколько организаций для помощи настоящим и будущим еврейским иммигрантам и даже ездил представителем монреальского отделения Еврейского колонизационного общества в Палестину (где купил землю ещё в 1884 году). Младший брат Лазаря Цви Хирш Коэн, также вскоре приехавший в Канаду, стал впоследствии главным раввином Монреаля.

В 1914 году, когда президентом Шаар Хашомаим после своего отца стал Лайон Коэн, в Монреале уже жило около сорока тысяч евреев, и это была крупнейшая община в городе. В 1922 году синагога переехала в новое, более крупное здание в Уэстмаунте – длиной почти в целый квартал, в нескольких минутах ходьбы от дома на Бельмонт-авеню. Двенадцать лет спустя Нейтан и Маша внесли имя своего единственного сына в книгу регистрации актов о рождении корпорации английских, немецких и польских евреев Монреаля. Леонард получил своё еврейское имя – Элиезер, что значит «Бог есть его помощь».

Лайон Коэн пошёл по стопам отца: он был очень успешным бизнесменом, занимался одеждой и страхованием, а также вёл активную общественную деятельность – ещё не достигши двадцатилетнего возраста, стал секретарём Англо-еврейского общества. Впоследствии он основал еврейский культурный центр и санаторий, возглавлял проекты по оказанию помощи жертвам погромов. Лайон занимал видные посты в Обществе барона де Гирша, Еврейском колонизационном обществе и первой сионистской организации в Канаде. От имени своей общины он ездил в Ватикан на аудиенцию к Папе. Он был одним из основателей первой англо-еврейской газеты в Канаде, Jewish Times, и время от времени писал для неё статьи. В шестнадцать лет Лайон написал пьесу «Эстер», поставил по ней спектакль и сам сыграл в нём. Леонард не знал деда – Лайон умер, когда его внуку было два года, – но между ними была связь, которая с годами только усилилась. Принципы Лайона, его трудовая этика и вера в «аристократию интеллекта» [3], как он всегда говорил, были в полном согласии с собственными взглядами Леонарда.