Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

Казовский Михаил Григорьевич

Неожиданно заговорила Майко:

— Как — жениться в тридцать и умереть в сорок? Не успев вырастить детей?

— Дети гению не нужны, — холодно отрезал поэт.

— Отчего ж? Вот у Пушкина — четверо детей.

— Говорят, что трое, — заметила Като, — младшая не его, а весьма высокопоставленной особы… В этом — подоплека дуэли…

— Ну не станем повторять досужие слухи, — упрекнула ее Нино.

— У Вольтера не было детей. И у Леонардо да Винчи.

— А у Гете были.

— Что это доказывает?

— Ровным

счетом ничего.

Поэт упрямо повторил:

— Я хотел бы умереть в тридцать три.

— Как Христос? — тут же съехидничал Дадиани.

Майко вздохнула.

— Час от часу не легче: сначала в сорок, сорок пять, теперь уже в тридцать три. Я не понимаю.

— Гения понять трудно, — продолжал подшучивать владетельный князь.

Лермонтов поднялся с перекошенным от гнева лицом.

— Издеваться изволите? — впился он в Дадиани глазами. — Я не потерплю.

Тот воздел руки к потолку.

— Полно, дорогой. Я назвал вас гением — разве это издевка? Это признание вашего таланта.

— Вы прекрасно понимаете: я не про слова, а про интонацию. Интонация была оскорбительной.

— Да помилуйте — в мыслях не держал.

Михаил произнес зловеще:

— Я прошу у вас удовлетворения.

Дамы всполошились, стали убеждать мужчин прекратить их нелепую ссору, говорили, что поэт неправильно понял князя. Но тот настаивал:

— Я прошу у него удовлетворения. Или извинения.

Нина Александровна попросила с надрывом:

— Извинитесь, Дато, умоляю вас!

Князь тоже уперся.

— Да за что я должен извиняться? Никаких оскорблений не было. Он вообразил невесть что.

— Хорошо, пусть и не было, он вообразил. А вы извинитесь тем не менее. Чтобы не сделаться вторым Дантесом.

Лермонтов отреагировал.

— Отчего вы думаете, что он меня убьет? Может, я его?

— Этого еще не хватало! Мало было трагедий у нас в семье?

Екатерина присоединилась.

— Дато, в самом деле — что вам стоит принести извинения? Это моя личная просьба.

У Давида брови съехались на переносице и образовали складку, говорящую о крайнем неудовольствии.

— Если вы любите меня! — с вызовом сказала Като. — Если хотите счастья со мной!

Николай Бараташвили отвернулся и закрыл лицо руками: он дрожал, словно от озноба.

Помрачнев еще больше, князь проговорил:

— Хорошо, извольте.

Он поднялся.

— Михаил Юрьевич, я прошу меня извинить, если ненароком задел ваше самолюбие. Мне делить с вами нечего.

Лермонтов смягчился.

— Извинение принимается. Больше не сержусь.

— И пожмите друг другу руки, — предложила Майко.

— Совершенно верно: в знак примирения, — поддержала ее сестра.

После некоторой внутренней борьбы оба спорщика обменялись рукопожатием.

Все посидели какое-то время молча, чувствуя неловкость. Обстановку разрядила Като, взяв Давида под руку: «Мне необходимо сказать вам несколько слов…» Они ушли. Затем увела младшую Орбелиани Нина Александровна: «Майя, ты хотела посмотреть на мое рукоделие — с удовольствием покажу». — «Можно мне с вами?» — вызвался Бараташвили. «Разумеется, Николоз, пойдемте».

Лермонтов сидел напротив Майко. Понял, что оставили их нарочно. Он был взвинчен после ссоры, а теперь еще это испытание! Девушка, поняв его состояние, ласково сказала:

— Вы, оказывается, такой задира, Мишель.

Тот скривился.

— Он первый начал.

— Вот: типичные слова забияки.

— Никому не позволю надо мной глумиться.

— Разве было глумление? Вы действительно гений.

— И вы туда же?

— Все, молчу, молчу. — Сложенным веером она провела по его руке. И спросила вполголоса: — Вы читали мою записку?

— Да.

— Очень жаль.

У Михаила вытянулось лицо.

— Это отчего же?

— Оттого что была тогда крайне взволнована. А теперь спокойна. И могу сказать совершенно здраво: ни за князя, ни за вас замуж я не пойду.

— Вы его не любите?

— Конечно, нет. Мне его навязывают родные. Но для брака по расчету я не настолько стара.

— И меня не любите?

Девушка помедлила, опустив глаза.

— Вас люблю. — Снова помолчала. — Так по крайней мере мне кажется.

— Коли любите, почему замуж не хотите?

— Потому что вы этого не хотите. Зачем разыгрывать пошлую пиеску? Я навязываться не стану. И освобождаю вас от каких бы то ни было объяснений.

— Очень мило с вашей стороны. — Он поерзал на стуле. — Если честно, я и сам не знаю, чего хочу. Настроения у меня меняются, семь пятниц на неделе. То хочу стать художником, то поэтом. То продолжить карьеру военного, то уйти в отставку. То скакать на лошади, то пустить себе пулю в лоб! То хочу жениться, то остаться холостяком. Да, вы правы, что с таким сумасбродом, как я, вряд ли можно свить семейное гнездышко. — Он взял ее за руку. — Милая Майко! Вы такая чистая, светлая душой, образ ваш прекрасен. Питать вас несбыточными надеждами было бы преступно с моей стороны. Да, я не спорю: вы мне нравитесь. Очень, очень сильно. Но для брака пока не готов. Видно, на роду так написано. Господи, да вы плачете?

Девушка достала из рукава платочек, промокнула слезы.

— Нет, не смотрите на меня, это так — случайно. Мы отлично поняли друг друга. В словах ваших — только правда. То, что возникло тогда в Цинандали, мы напрасно приняли за серьезные чувства.

— Я вас никогда не забуду, Майко.

— Я вас тоже не забуду, Мишель.

— Я желаю вам найти свое счастье.

— Я вам того же, дорогой.

Появился хозяин дома — Александр Чавчавадзе. Улыбнувшись, спросил:

— Не скучаете, дети мои?