Лес на той стороне, кн. 1: Золотой сокол
Шрифт:
Мертвых складывали в ряд, и прямо с краю он вдруг увидел Свояту. Тело лежало на боку, как положили, когда принесли с корабля, шлем был сдвинут как-то странно, наполовину закрывая лицо. От какой же мелочи в бою зависит жизнь! Сползший шлем на миг закрыл обзор – и ты покойник. Лопнувший шнурок, крохотная кочка, лужа крови, на которой ты поскользнешься, – и твой удар пройдет мимо цели, а чужой достанет тебя. А человеку так мало надо, чтобы из живого стать мертвым!
Потом лежали двое или трое свеев из дружины Бранеслава, а потом Зимобор заметил знакомое белое лицо и завиток русой пряди, выбившейся из-под шлема. Хват лежал, раскинув руки, прямо на груди его кольчуга была порвана, на колечках засохла
Привыкнув с детства жить в дружине, Зимобор и полотескую Столпомирову дружину воспринимал как родную семью, каждый из этих парней был его братом. Даже видя эти тела, он еще не верил, что Своята, Хотеня, Зверь и другие никогда уже не встанут, что во время утренних упражнений он уже не услышит громкого голоса Хвата, говорящего отрокам, куда направлять удары: «Голова – бедро, голова – бедро! Ниже, под щит бей! Смотрите, Невеля про стойку вспомнил!» Да, особенно жалко Хвата, который так спешил жить и так мало успел. Но это все. Он навсегда останется здесь, храуст гардск хирдман, отважный славянский воин.
В конце концов оказалось, что из славянской дружины уцелела половина. Кривичи сражались храбро, но, непривычные к морским боям, понесли большие потери. Из трех десятников выжил один Зимобор – Тихий получил тяжелую рану в голову и к вечеру тоже умер. Человек десять остались невредимы или почти невредимы, и к ним Зимобор причислял и себя. Его единственная рана над локтем оказалась неглубока, и он надеялся, что вовремя принятые простые меры пусть и одарят его небольшим ожогом, все же уберегут от заражения крови. Двадцать пять человек уцелело у Доброгнева, который отдал Зимобору под начало тех шестнадцать, что остались от бывших трех десятков – его, Хвата и Тихого.
– Ты хорошо сражался, я же знал, что ты ничем не хуже нас! – с одобрением говорил ему Хродлейв, которого Зимобору было очень приятно увидеть среди уцелевших. – Ты мог бы даже вступить в дружину конунга!
– Сва эр вист, ват ман варда? – отвечал Зимобор, пытаясь улыбнуться. – Конечно, почему бы и нет?
Но на самом деле он еще плохо понимал, что говорит.
За предыдущие двадцать четыре года он дважды переживал такое: когда после одной серьезной битвы в живых остается не более половины тех, среди которых ты привык жить и кого считал своей семьей. В первый раз такая битва случилась, когда ему было всего одиннадцать лет. Сам он в ней, конечно, еще не участвовал, но долго потом грустил, натыкаясь на пустые лежанки в дружинной избе, где у него тогда уже все были друзьями, и даже не совсем понимал, куда они делись. Второй раз – шесть лет назад, когда случилась война с радимичами и от дружины, в том числе его собственной, осталась половина. Тогда он уже был взрослым и все понимал, сам видел в этой битве, как умирали друзья, и ощущал каждую смерть со всей остротой чувства, которое бывает в восемнадцать лет. Взамен погибших появляются новые люди, с ними опять живешь бок о бок, привыкаешь, как к родным, а потом все случается снова…
Тело Бранеслава уложили в спальном покое усадьбы. Йомфру Альви рыдала над ним, Ингольв конунг был мрачен. К нему уже приехали посланцы от западных етов. Рагнемунд конунг не был убит, но был тяжело ранен, из-за чего войску пришлось прекратить битву, не разгромив противника полностью. Однако победителем считался именно Рагнемунд, и теперь Ингольв конунг был обязан, когда тот поправится, выдать за него внучку. Правда, заговорить об этом с ней он пока не решался. Все не скрывали надежды, что победитель не оправится
Свеи и славяне, все, кто мог передвигаться, приходили проститься с Бранеславом. Лучший в дружине скальд сидел тут же, вытянув раненую ногу, и шевелил губами, складывая хвалебную песнь, последний дар мертвому – все про те же «гром лососей крови» [45] и «славного ясеня сечи» [46] .
Воевода Доброгнев сидел при погибшем неотлучно. Зимобор, немного отдохнув и собравшись с мыслями, тоже пришел и сел на край скамьи. Воевода глянул на него запавшими глазами.
45
Кеннинг битвы: лосось крови – клинок, гром клинков – битва.
46
Кеннинг воина.
– Чего пришел? – неласково буркнул он, но Зимобор понимал, что эта неласковость от сердечной боли. – Отдыхал бы. Отвоевались.
Уже темнело, усадьба наконец затихла, затаилась, словно в ожидании опасности. В гриднице позвякивали снаряжением сменившиеся дозорные, кто-то с пыхтением прыгал, пытаясь вылезти из стегача, другой ему помогал, стягивая доспех через голову, а первый, раненый, шипел от боли. А в спальном покое было тихо, горел огонь в очаге, бросая отблески и тени на завешанные шкурами стены. Широкие лежанки были пусты: рядом с мертвым не полагалось ночевать живым, да и прежним обитателям этого покоя лежанки были уже не нужны – они остались на берегу, заваленные камнями, чтобы не причинили никому вреда в ожидании завтрашнего погребения.
Зимобору все время вспоминалось лицо Хвата, застывшее и белое, как иней. К утру его русые кудри примерзнут к остаткам травы и станут совсем седыми, а ему будет уже все равно… И к нему придут они – Старуха, Мать и Дева, придут к любому, чья жизненная нить обрезана. Сколько бы ни было умерших, они успеют ко всякому, ведь в этом их божественная суть, сила и назначение – ткать рубашку душе, навеки сбросившей одежды земного тела.
– Кто такая Звяшка? – спросил Зимобор.
– Что? – Воевода вздрогнул, услышав его хриплый голос.
– Звяшка. Кто это? Он ее поминал. Когда… перед тем как… В общем, про матушку говорил что-то… И про Звяшку. Что она пропала, а теперь и он…
– Это сестра его. Княжна Звенимира.
Зимобор не ответил. Звяшка – выходит, это было домашнее имя его умершей невесты. Он даже не вспоминал за эти годы ни разу, как ее звали, да и зачем тревожить имя мертвой?
– А почему? – Зимобор посмотрел на Доброгнева, по привычке пытаясь пятерней зачесать назад грязные, спутанные волосы. Ему обязательно нужно было разобраться, в каких землях было наложено проклятье, погубившее Бранеслава, – здесь или дома. – Он сказал, что мать запретила обручаться и ему, и сестре. Сестра пропала, теперь он. Что все это значит?
– То и значит. – Воевода хмуро смотрел в край смертного ложа, не имея сил поднять глаза на строгое мертвое лицо. – Княгиня какое-то проклятие с собой привезла, и на ее детей оно должно было пасть, когда они вырастут и надумают жениться. Ну, княжна замуж идти, а княжич жениться. Нельзя им было обручаться. Прокляты они были.
– Отец, не томи, расскажи толком! – взмолился Зимобор. – Не от нечего делать спрашиваю, надо мне, ну, расскажи!
– Да я и сам-то знаю через пень на колоду… – Доброгнев помолчал, собираясь с мыслями. – Как он родился… Я сам только женился тогда, значит, года двадцать два прошло…