Лесная герцогиня
Шрифт:
Даже когда в усадьбу наведывался брат Маурин и она исповедовалась ему, она вела себя странно. Упомянув тот или иной грех – она-де бездумно молилась или была резка со слугами, – она порой умолкала, устремив взгляд куда-то в сторону.
– Дитя мое, открой, что тебя мучает?
Она не могла объяснить. Не могла сказать, что ее возбуждает, как колышутся при ходьбе груди, а когда она едет верхом, то невольно прислушивается, как напоминают о себе те части тела, которые касаются седла, что когда она сидит в полной пара клетушке бани, то ее руки жадно скользят по влажному телу, а в душном пару мерещится, что кто-то иной ласкает ее, что по ночам она мечется по постели, целует собственную косу и руки и лихорадочно
Однажды в мае Эмма решила проехаться в аббатство. Взяв Герлок на руки, она пересекла двор и, усадив девочку на свежескошенной траве в углу конюшни, стала седлать иноходца. В дверях неожиданно возник Бруно. Задавая какие-то вопросы, он помог Эмме водрузить седло, и Эмма вдруг почувствовала, как его широкая рука ловит ее запястье. Она испуганно отдернула руку, и это обозлило старосту.
– Вы опять едете в Святой Губерт?
– Да, мне нужно навестить преподобного Седулия и вернуть ему свиток с описанием Троянской войны.
Она вдруг почувствовала, что не в силах встретиться взглядом с Бруно.
– К аббату ли вы едете или хотите навестить Тьерри? Что-то этот щенок давно не появлялся в Белом Колодце.
Она не удосужила его ответом, и тогда он вдруг резко притянул ее к себе, прижал, что она даже была не в силах вырваться. И – о, небо! – у нее не было никакого желания вырываться. Бруно словно понял это. Глаза его странно заблестели.
– Если вам нужен мужчина, то незачем ехать в соседнюю долину. В Белом Колодце найдется тот, кто сможет утешить вас.
Он тяжело дышал, его рука сжимала ее грудь так, что ей стало больно. Эмма заставила взять себя в руки.
– Уж не себя ли ты имеешь в виду, Бруно?
– Чем же я вам не подхожу, госпожа?
Она стала вырываться.
– Вот-вот, помни – госпожа! И отпусти меня. Смерд!
Звон пощечины показался оглушающим. Бруно, словно опешив, разжал руки. И Эмма тотчас обежала вокруг лошади. Взволнованно глядела, как темнеет лицо старосты.
И тут раздался плач Герлок. Еще не понимая, что происходит, она испугалась, стала звать маму. Эмма подхватила малышку на руки, успокаивала. Бруно тоже словно пришел в себя. Все так же хмуро глядя на Эмму, застегнул подпругу.
В это время в дверях возник светлый силуэт Видегунда. Он принес в имение дичь, как нередко делал в последнее время. Ноги его были забрызганы тиной, на поясе – мертвые куропатки с разинутыми клювами. А лицо – все то же спокойное выражение белокурого духа лесов, светлого ангела. Однако что-то мелькнуло в его глазах, когда он переводил взгляд с Бруно на Эмму.
Позже, когда он вел иноходца Эммы под уздцы, а Герлок, сидя перед матерью, радостно попискивала, довольная прогулкой, он вдруг поинтересовался, не посмел ли староста повести себя непочтительно с госпожой.
– Нет, – спокойно ответила Эмма, а через минуту спросила, какое ему, Видегунду, дело до этого.
– Никакого, – ответил юноша. – Но эти черные люди не смеют глядеть на вас, как на обычную женщину. Вы будто Небесная Дева – возвышенная и прекрасная.
Эмма помолчала, раздумывая. Вспомнила, как Видегунд сам отшатнулся от нее, словно в страхе святотатства, когда ее потянуло к нему. Да что он понимает, этот дикарь! Она ведь вовсе не святая. Она женщина с горячей кровью и трепетным сердцем, со всеми человеческими слабостями.
Но когда заговорила, голос ее звучал спокойно. Напомнила Видегунду о сделанной им статуе Девы Марии в монастыре. Он-то ведь резал ее с реальной женщины, Эрмоарды, своей жены, которую он смел касаться, даже жил с ней.
– Эрмоарда не оправдала моих упований, – с какой-то злостью произнес юноша. – Вы и не представляете, как безобразна она стала под конец. Конец… – тише добавил он. И вдруг взорвался. – Я видеть теперь не могу эту статую. Ее надо разбить!
Эмма еще ни разу не видела его таким возбужденным. Стала успокаивать: статуя вдохновляет людей на молитву, а значит, память о его юной жене, о ее красоте несет людям успокоение и мир. Но Видегунд только мрачнел. На его жену напал оборотень – вспомнила Эмма и умолкла, чтобы не будить память боли в ранимой душе лесного юноши.
Они расстались на перевале у креста. Видегунд не хотел идти в долину. Оглядываясь, Эмма видела, как он припал к распятию, жарко молился. Дикий человек. Что-то гнетет его. Жаль, что ей не удалось уговорить его спуститься в монастырь. Отец Седулий всякий раз очень радовался, когда Видегунд посещал его обитель. Он знал Видегунда с детства и, видимо, искренне любил и жалел юношу.
Любил ли кого-нибудь Видегунд? К людям, считавшим его безумным, или к тем, кто был с ним мягок, он относился с одинаковым равнодушием. Это было высокомерие эльфа, бог весть как затесавшегося среди смертных, в сознании которого странным образом переплетались религиозный пыл и одиночество. И Эмму смущало поклонение дикого юноши, который смотрел на нее, как на икону, но вздрагивал и удивлялся, замечая ее испачканные сыром руки, или, когда она возилась с дичью и пачкалась в крови, его взгляд туманился, словно он испытывал страдание. Этим он злил Эмму. Одновременно ее задевало стремление глядеть на нее издали и тянуло порой, когда он посещал усадьбу, растормошить его, пошутить, заткнуть соломинку за ворот или плюхнуться ему на колени. Он пугался в таких случаях так, будто она совершает святотатство. Наверное, так же вели себя с ним и деревенские красотки, что заставило его совсем удалиться, одичать. Странный Видегунд.
Герлок завозилась в седле. Эмма перехватила ее поудобнее. Уже слышался запах дыма и лай собак в селении Святой Губерт. Она пришпорила коня. Ее тянуло к людям, к их незатейливой шумной жизни. Она была совсем живая, в ней ничего не было от святой Девы Марии, возвышенной и неземной, какую стремился в ней видеть Видегунд.
Настало второе лето жизни Эммы в Арденнах. Обычные заботы, маленькие радости, постоянная работа. Порой ей начинало казаться, что не было осады Шартра, крещения Нормандии, что никогда она и не помышляла о титуле герцогини Лотарингии. Она жила среди суеверных россказней и посещений служб в монастыре, порой замечала, что сама начинает верить в скрывающихся в чащобах леса великанов, а в безумную ночь праздника солнцестояния удалялась в одну из монастырских келий, читала древние манускрипты, чтобы не думать о шальной любовной вольнице леса, чтобы подавить в себе желание натворить глупостей. Ибо даже в этой череде однообразных дней она не забывала, что по рождению принцесса, и эта непоколебимая уверенность в благородстве собственного происхождения удерживала ее от неосмотрительных поступков. Глупостей ли?.. Она погружалась в чтение скорби Андромахи, чтобы не думать, не сомневаться, не желать.
Однажды, собирая травы, Эмма обнаружила стекающий по уступам скал красивый водопад. На широкой площадке внизу, где водопад переходил в ручей, образовалась тихая заводь за завалом каменистых обломков. Вода здесь была удивительно чистой и теплой.
Эмма ощутила огромное желание окунуться в нее. Нет, не мыться в теплой баньке, а ополоснуться этой чистой горной водой. Она отставила корзину и, заметив, что ее черная овчарка ведет себя спокойно, быстро сбросила одежду. Вода приняла ее, как в объятия. Эмма вытащила шпильки из волос, и они упали в воду тяжелой рыже-оранжевой в ярком солнечном свете гривой, поплыли по воде, как водоросли, сразу потемнев.