Лесные братья
Шрифт:
— А я всякие люблю. Я страсть как героев люблю! Вон безрукий Панфил-буденновец орден имеет. Как станет про прошлое рассказывать, аж дух захватывает.
— А как, Яшка, героем сделаться?
— Панфил говорит, что для этого нужно гнать нещадно белых и не отступаться перед ними.
— А ежели красных гнать?
— А ежели красных, так, значит, ты сам белый, и я вот тебя как тресну по котелку, тогда не будешь трепаться.
Валька испуганно замигал глазами:
— Так я же нарочно. Разве же я за белых? Спроси хоть у Мишки-пионера.
— Мне в школьном отряде не больно понравилось, — сказал немного погодя Яшка. — Вот в других отрядах хоть на лето в лагеря уходят, в лес. А в школьном девчонок больше. И всё стихи там учат, про школу да про ученье. Я походил, походил да и перестал. Какие же могут быть летом стихи! Летом рыбу ловить надо, или змея пускать, или гулять подальше.
— А меня в школьный отряд вовсе не приняли. Сережка Кучников нажаловался на меня, будто бы я у Семенихи груши пообтряс. Ябеда такой выискался, а сам когда в прошлом году нечаянно у Гавриловых снежком окно разбил, то и не сознался, а на Шурку подумали, — его мать и выдрала. Тоже этак разве хорошо делать?
— Ничего! Вот к зиме лесопилка опять заработает, в тамошний отряд и запишемся. Там веселые ребята. Там ежели и подерутся иногда, то ничего. Ну подрались — помирились. Разве без этого мальчишкам можно? А в школьном отряде — чуть что — сразу обсу-ужда-ают!
Яшка сердито плюнул и поднялся:
— Идти надо. Ты посиди еще, а я наверх — Волку за водой сбегаю.
Вернулся Яшка минут через десять. Лицо его было озабоченно.
— Гляди-ка, — сказал он, протягивая ладонь.
— Ну, чего глядеть-то? Окурок…
— А как он в верхнюю комнату попал?
— Так, может, это давнишний, — неуверенно предположил Валька. — Может, это еще от старого режима остался.
— Ну нет, не от старого. Вон на нем написано «2-я госфабрика».
— Тогда, значит, это Степкины ребята поверху уже шныряли. Я знаю, у них Сережка Смирнов тайком курит.
— Конечно, они, — согласился Яшка. Но тут он посмотрел на окурок, по которому золотом было вытиснено «Высший сорт», покачал головою и сказал: — А только с чего бы это Сережка Смирнов закурил вдруг такие дорогие папиросы?
Мальчуганы посмотрели, недоумевая, друг на друга. Потом крепко привязали Волка, наказали ему молчать, И, быстро выбравшись, побежали домой.
Дергач затянулся дымом цигарки, свернутой из махорки, принесенной Яшкой, и, тыкая пальцем на Вальку, спросил:
— Так это он тебе набрехал, что я козла съел? Скажет тоже! Козел-то еще и сейчас в овраге лежит — ногу он себе сломал. Я ему еще клок травы сунул, чтобы не издох с голоду.
— Дергач, — спросил после некоторого колебания Яшка, — а где ты живешь?
Дергач усмехнулся:
— Сам при себе живу. Где на ночь приткнусь, там наутро и проснусь.
— А у тебя родные есть?
— Есть, да далеко лезть.
Яшка, сбитый с толку такой манерой отвечать, сказал укоризненно:
— И зачем ты, Дергач, огрызаешься! Мы ведь тебе не допрос делаем, а ежели спрашиваю я, то по дружбе.
Дергач все еще недоверчиво посмотрел исподлобья на ребят и ответил уклончиво:
— А кто вас знает, по дружбе ли, или еще почему. Я как-то в Ростове под мостом жил. Подсел ко мне какой-то хлюст. Этакий же, как и я, рвань рванью. Колбасой угостил, папироску дал. Ну, то да се, и начал про мою жизнь расспрашивать. Я ему сдуру возьми да и расскажи. И как от отца с матерью в голодные годы потерялся, и какой я губернии, какой местности, чем живу. Даже про случай, как мясную лавку обокрали, и то рассказал. Дня этак через три подходит ко мне сам Хрящ да как хлоп по шее! А сам газету мне в лицо тычет. «Ты, говорит, чего это язык распустил?!» А я грамоту знаю. Посмотрел я в газету и ахнул. Мать честная! Все до слова, что я говорил, в газете напечатано — и кличка, и имя, и откуда родом, и, главное, про мясную лавку. Здорово тогда избил меня за это Хрящ.
— Мы не напечатаем в газету, — испуганно отталкивая от себя такое обвинение, заговорил Валька. — Мы даже ни строки не напечатаем. Я даже не видел никогда, как это печатают, и он не видел тоже.
Дергач лежал на спине и о чем-то думал. Так, по крайней мере, решил Яшка, потому что, когда человек лежит, уставившись глазами в звездное небо, он не может, чтобы не думать.
— Дергач, — спросил неожиданно Яшка, — а кто он тебе?
— Какой «он»?
— Хрящ.
При упоминании этого имени Дергач весь как-то дернулся, быстро повернулся и спросил, недоумевая и озлобленно:
— Какой еще Хрящ?
— Да ты же сам только что про него говорил.
— А-а… разве говорил? — опять повертываясь на спину, рассеянно проговорил Дергач. — Так… человек один… У-ух, и человек! — Тут Дергач приподнялся, облокотившись на локти, лицо его перекосилось, и, отшвыривая окурок, он добавил едко: — У-ух, и негодяй… ух, и бандит!
— Настоящий? — широко раскрывая удивленно-любопытные глаза, спросил Валька и добавил с нескрываемым сожалением: — А я вот ничего не видел — ни графа живого, ни бандита настоящего.
Дергач презрительно пожал плечами:
— А я и графа видел.
— Живого?
— Конечно, не дохлого.
Валька, как и всегда в моменты возбуждения, зажмурил глаза и, проникшись невольным уважением к оборванцу, сказал с плохо скрываемой завистью:
— И счастливый же ты, Дергач, что все видел.
Дергач посмотрел на Вальку удивленно, пожалуй, даже сердито:
— Ух, кабы тебе этакое счастье, завыл бы ты тогда, как перед волком корова! Нет, уж не приведись никому этакого счастья… Эх, кабы мне… — Тут Дергач махнул рукою и замолчал.
И опять Яшке показалось, что на душе у Дергача есть какое-то большое, невысказанное горе. И не зная, собственно, к чему, он положил руку на плечо Дергачу и сказал:
— Ничего, Дергач! Может быть, как-нибудь все и обойдется.
Дергач отшатнулся было, но, встретившись глазами с серьезно-дружеским взглядом мальчугана, склонил слегка голову и ответил как-то приглушенно:
— Хорошо бы, если все обошлось, да только не знаю.
И с этого вечера между Яшкой и Дергачом протянулась нить необъяснимо крепкой дружбы.