Лесные братья
Шрифт:
— Запомню!.. А вы все-таки наливайте, батюшка.
Отец Перламутрий надел туфли на босую ногу — причем Димка подивился их необычайным размерам — и, прихватив с собой на всякий случай сало, ушел с пузырьком в другую комнату.
Через несколько минут он вышел, подал Димке пузырек.
— Ну вот, только от доброты своей. А у вас куры несутся, хлопец?
«От доброты меньше полпузырька налил», — обиделся Димка, а на повторенный вопрос о курах, выходя из двери, ответил сердито:
— У нас, батюшка, кур нету, один петух только…
Отец Перламутрий удивился здорово и хотел еще что-то спросить у Димки, но того уже и след простыл. Тогда он запахнул покрепче подрясник, так как увидел некоторую неприличность в своем туалете, и, улегшись на диван и откашлявшись, взял одну ноту, потом другую погуще, а потом прочел основательно первый стих «На реках вавилонских». Полюбовавшись благозвучностью своего голоса, хотел было отец Перламутрий продолжать дальше, но в это время из-за двери выглянула красная повязанная голова только что вернувшейся из бани матушки и проговорила сердито:
— Отец, тут и так после угара, ты бы как-нибудь уж не очень громогласно…
Прошло два дня. Раненому стало лучше, пуля в ноге прохватила только мякоть, и потому, обильно смазываемая йодом, опухоль начинала немного опадать. Конечно, ни о каком побеге еще и не могло быть речи. Между тем обстановка начинала складываться совершенно неблагоприятно.
О красных не было и слуху, два раза в деревню приезжали Левкины ребята, и мальчуганам приходилось быть начеку.
Как только было возможно, они с величайшей осторожностью пробирались к сараям и подолгу проводили время с незнакомцем. Он часто и много болтал с ребятишками, рассказывал и даже шутил. Только иногда, особенно когда заходила речь о фронтах, глубокая складка залегала у него через лоб, он замолкал, долго думал о чем-то и потом спрашивал, точно что-то припоминая:
— Ну что, мальчуганы, не слыхали, как дела там?
«Там» — это на фронте. Но слухи в деревне ходили разноречивые, одни говорили так, другие этак, и ничего толком разобрать было нельзя. И хмурился и нервничал тогда раненый, и видно было, что больше ежеминутной опасности, больше, чем страх за свою участь, тяготили его незнание, бездействие и неопределенность.
— Димка, — спросил вдруг он сегодня, — не можете ли вы достать мне лошадь?
— Зачем? — удивился тот. — Ведь у тебя ноги болят.
— Ничего, верхом бы я смог…
Но Димка покачал головой и ответил, раздумывая:
— Нет, и не потому, а все равно нельзя… Попадешь беспременно… замучают тогда.
Оба мальчугана, несмотря на большую опасность быть раскрытыми, все больше и больше проникались мыслью во что бы то ни стало сохранить в целости раненого. Особенно Димка… Как-то раз, оставив дома плачущую мать, пришел он к сараям печальный.
— Ты чего? — участливо встретил его незнакомец.
— Так Головень все… мамка плачет. Уехать бы к батьке в Питер, да никак…
— Почему никак?
— Не проедешь: пропуски разные, да бумаги, где их выхлопочешь? А без них нельзя.
И он замолчал снова.
Подумал немного незнакомец и потом сказал:
— Если бы были красные, я бы тебе достал, Димка.
— Ты?! — удивился тот, потом, поколебавшись немного, спросил то, что давно его занимало: — А ты кто? Я знаю: ты пулеметный начальник, потому тот раз возле тебя был солдат с «Льюисом» [15] .
15
С чем именно был солдат, в «Звезде» не говорится. Видимо, это слово, означающее марку иностранного пулемета, сократили из-за трудно читаемого черновика. Гайдара в редакции тогда не было: он путешествовал по югу страны. Но название пулемета, теперь взятое из последующих публикаций «РВС», важно для правильного понимания сцены.
Улыбнулся незнакомец, ничего не ответил, а только кивнул головой так, что можно понять — и да и нет. Но после этого Димке еще сильней захотелось, чтобы скорей пришли красные.
Между тем неприятностей у Димки набиралось все больше и больше. Безжалостно шантажирующий его Топ чуть ли не в пятый раз требовал по гвоздю и, несмотря на то, что Димка с помощью Жигана аккуратно ему доставлял их, все-таки проболтался матери. Потом в кармане штанов его мать нашла остатки махорки, которую Димка таскал для раненого у Головня. Выругавшись, мать оставила его под сильным подозрением в том, что он курит. И наконец Головень спросил как-то странно:
— Ты чего это все пропадаешь где-то, стерва?
Но самое худшее надвинулось только сегодня. По случаю какого-то праздника за добродетельным даянием завернул в хату отец Перламутрий. Между разговором он вставил вдруг, обращаясь к матери:
— А сало все-таки старое, даже некоторая прогорклость наблюдалась и, кроме того, упитанности несоответствующей. Не одобряю. Ты бы хоть за лекарство десяток яиц дополнительно, право…
— За какое еще лекарство?
Димка заерзал беспокойно на стуле и съежился под устремленным на него взглядом.
— Ты зачем это, тебе кто велел? — насела на него мать и в то же время побледнела сама, потому что в хату вошел Головень.
— Я, мам, собачке, — неуверенно попробовал он вывернуться. — Шмелику, ссадина у него была, здоровая…
Все замолчали. Против обыкновения Головень не разразился градом ругательств, а только, двинувшись на скамейку, сказал ядовито:
— Сегодня я твою суку пристрелю беспременно. — И потом добавил, уставившись тяжело на Димку: — А к тому же ты все-таки врешь, что для собаки. — И не сказал больше ничего, не избил даже…
— Возможно ли для всякой твари сей драгоценный медикамент употреблять! — с негодованием вставил отец Перламутрий. — А поелику солгал, повинен есть дважды: на земле и на небесах.
При этом он поднял многозначительно большой палец, перевел взгляд с земляного пола на потолок. И, убедившись в том, что слова его произвели должное впечатление, вздохнул горестно, печалясь о людском неблагоразумии, и добавил, обращаясь к матери:
— Так я, значит, на десяточек рассчитываю все-таки…
Отправляясь к сараям, Димка нечаянно обернулся и заметил, что Головень пристально смотрит ему вослед. Он нарочно свернул к речке.