Лесные твари
Шрифт:
Видимо, Лека и вправду что-то там сзади делала, потому что Демид почувствовал, что нити тянутся из него, сопротивляются, но выходят. Это было мучительно больно. Но освобождение того стоило.
Концы последних нитей выплеснулись из руки Демида вместе с фонтанчиком крови. Боль пронзила его тело сверху донизу ледяной иглой. И отпустила.
– Все, – прошептал Демид. – Свободен. Кидай, Лека.
Лека брезгливо вытянула руку в окно и разжала пальцы. Бывшая часть тела Демида покатилась по дороге, в последний раз блеснув золотом на солнце.
– Теперь ты. Кикимора. – Демид был весь в холодном
– Сиди, инвалид. Со мной промблем не будет. – Кикимора вытянул правую руку в окно, выставил окольцованный палец вверх в неприличном жесте. Сам он смотрел вперед, не отрывался от дороги, рулил левой. А с пальцем его происходило нечто невероятное. Он начал пульсировать, волны сжатия и разбухания покатились по нему, как по гусенице, ползущей по сучку. Кольцо начало медленно двигаться. Кикимора согнул палец и перстень шлепнулся ему в ладонь.
– Опа! – сказал Кикимора, и вдруг газанул, понесся вперед, лавируя между машинами. Он поравнялся с огромным грузовиком, и, не глядя, закинул кольцо в его кузов.
– Так-то вот, – произнес он удовлетворенно. – Такой вот баскетбол, а я – Мэджик Джонсон. Пущай теперь поохотятся, волки паскудные. Как рука-то?
– Ничего. – Кровь у Демида уже перестала хлестать, и свежий рубец появлялся на развороченном огрызке пальца. – Слушай, Кикимора, что ты за фокусы показываешь? Почему это дьявольское кольцо в тебя не проросло?
– А куда ему прорастать-то? Я ж – тело мертвое, для шайбы этой золотой совершенно не интересное.
– Как – мертвое?..
– Не, ты гляди, че творится-то, в натуре! – Кикимора захохотал. Злополучный Фольксваген, отчаянно виляя между машинами, пристроился в хвост грузовику, понесся на него, в попытке догнать. ЗИЛ резко тормознул на перекрестке, и "Фолькс" воткнулся ему между задних колес.
– Ну, водилы! – Кикимора хлопал себя рукой по ляжкам. – А ты, Дема, молодец! Уважаю! Как это я раньше не скумекал, что они через кольцы нас достают?
Он аккуратно, даже не без некоторого изящества перестроился в правый ряд, включил поворотные огни и медленно свернул на дорожку, прячущуюся между домами.
– Меняем дислокацию, – сказал он. – Есть у меня тут логово одно. А машину спрятать придется, слишком уж мы засветились. Палить с пистолета на шоссе – шутка ли?
Новое логово оказалось не хуже и не лучше старого. Такая же двухкомнатая квартирка, обставленная убого, но с хорошим телевизором. Лека спала. Кикимора с Демидом сидели на крохотной прокопченной кухоньке. Пили водку.
– За твое здоровье, Дема! – Кикимора поднял стакан, изрядно помутневший за свою беспокойную стаканную жизнь. – Палец, правда, у тебя новый не вырастет, оттяпал ты его начисто. Ну да это все же лучше, чем башку бы тебе оттяпали.
– Колись давай, – Дема занюхал пятьдесят грамм ржаной корочкой. Меланхолически жевал засохшую яичницу. – Колись, Кикимора, с потрохами.
– В каком смысле?
– Рассказывай. Кто ты такой? Что ты за тварь такая, что фокусы такие со своим телом показывать можешь? Самое время пришло рассказать.
– Что ж, скажу тебе… – Кикимора слегка забурел от выпитого, и стал еще больше похож
– Меня уже ничем не удивишь.
– Вот. – Кикимора полез за пазуху, достал оттуда листочек, сложенный в четыре раза, отпечатанный на ксероксе. – Это – копия, натурально. Но только правда это все. Потому что настоящий документ тоже у меня есть, в надежном месте схован.
Демид развернул здоровой левой рукой листочек. Писано было по-старороссийски, да еще вручную, гусиным пером, почерком мелким и прыгающим. Дема сидел, шевелил губами и медленно читал.
"Репорт секретарю Нижегородской Губернской Палаты суда и расправы г-ну Остафиеву Василию Павловичу.
Писано капитан-исправником Макарьевскаго уезда Трифоновым Егорием Данилычем апрели семнатцатаго 1776 года от Р.Х.
Ваше благородие! Настоящим сим сообщаю, что имел место случай зело странный близ деревни Пыряевки, вот уж год как прошел. В полуверсте от вышеуказанной деревеньки находится совершенно дремучий лес с местностью весьма болотистою. И пошла между местным населением молва, что в сием болоте завелась некая Богу противная нечисть, называемая обыкновенно крестьянами "шишиморой" или же "болотным мороком". Разсказывали, что сей дух безпокойный старался созорничать с человеком каждый раз, как токмо кто-либо проходил через болото за ягодами али по еще какой своей крестьянской надобности. И что дух сей любит надсмеяться над православным весьма зло – заманить его в чащобу непроходимую детским голосом, порою окликая даже по имени, и оставить там выпутываться самаго, в то же время хохоча вокруг самым непотребным образом и пугая добродетельнаго христианина даже до болезненнаго состояния.
Следствием же онаго было, что крестьяне совершенно перестали посещать этот лес. По разсказам опрошенных, начала тогда выше описаная нечисть подбираться ближе к деревне, и совершать поползновения на крестьянские животы – причем неважно кого – кошек ли, собак, курей, и даже крупную животную как свинья.
Тогда местный житель Федька Ананьев сын Шагаров, мельник, тридцати четырех лет от роду, бывший сызмальства христьянином богопочитающим и поведения самого благонадежнаго, заявил сельчанам, что нечисть сею надлежит убить, потому как является она бесом водяным, от врага Божия дьявола изошедшая и негоже добродетельным христианам стерпливать такое у себя в округе. После же чего вооруджился он осиновым дрыном и святой воды взяв, отправился на болото сражаться с сею образиной, хотя Батюшка пырьевскаго прихода был сильно против такого похода и даже называл Федьку самоуправцем.
Однако два крестьянина, бывшие тогда с Федькой Шагаровым, а именно Яшка Накузин и Исай Сергеев Поленов, кузнец, утверждают нижеследующее. Что когда Федька пришедши на болото оное, то стал выкрикивать всякие наговоры против чертей и всяких зловредных нечистей, которые заговоры, якобы, оных приманивают и нечестивой силы лишают. И оный дух, видом зело страшен, из лесу вышедши и совершенно заворожен был. А Федька его своим дрыном проткнул и святою водой набрызжил. Дух тогда этот воскричал гласом великим, и издох, и в воздухе как бы сам собою исчез. А Федька Шагаров после этого вдруг оземь упал и отдал Богу душу.