Лета 7071
Шрифт:
Сава все эти патяки пускал мимо ушей, перед Фетиньей же важничал, спесивился, а если и приставал к ней, то не иначе как с какой-нибудь скабрезой и похабщиной, а Фетинья ждала подходящего случая и дождалась — попался Сава в ее сети. И не понимали артельщики, почему Сава так рвется из этих сетей. Такой бабы, как Фетинья, — поискать! Красоты Фетинья была дивной, на всю Москву славилась, да еще и подальше, куда эту славу завезли московские купцы. Теперь заезжий купчина, если был он наслышан о Фетинье и если в нем еще не усмирилась мужская сила, не шел перво-наперво в Покровской собор к обедне, а шел в кабак
— Эхе-хе!.. — не без тайной зависти вздыхала Савина артельная братия, насмотревшись на Фетиньины ухищрения. — Поди выразумей то бабье нутро… Все в ём наниче 150.
— Недаром речется: антихристово племя!
А кое-кто, кому Фетинья не только пирогами и сбитнем тронула душу, но и своей веселой добротой и бескорыстной, странной бабьей тягой к Саве, начинал советовать ему:
— Ты бы, Савка, оставил пеньтюшиться да поял 151 Фетинью. Баба она — будто сам бог ее сотворил!
— Бросай, Савка, лотрыжничать, хвать уж!.. Ставай на божью путю, плоди чад да копи деньгу на помин души своей грешной!
…Не терпел Сава такой говори. Вот и сейчас наперекор всем потопал в Занеглименье. Попробовали было артельщики упросить его пойти к Фетинье, да где там!.. Навесил губы, заграбастал шапку с серебром — и волком, без оглядки, как от гона. Артельщики повздыхали-повздыхали, да и следом: куда денешься — доля каждого в шапке, а шапка у Савы — ему делить заработанное, он голова в артели, ему, стало быть, и место для дележа выбирать.
Кабак у бронников был набит битком. Дозволенные по случаю рождения царевича братчины уже плыли под всеми парусами по веселому морю хмеля. В лучинном чаду муруго проступали блаженные лица, как у святых угодников со старых икон, горласто и яро вопила чья-то слезливая радость, в углу, напротив двери, по-собачьи выла волынка, к которой невпопад пристраивалось несколько исхрипших голосов. Капало с потолка, приторно зловонило… С улицы, вслед за открываемой дверью, вливалась холодная сырость… Кабатчик по-змеиному прицеливался в каждого входящего в кабак, недобро хватался рукой за свою сивеющую бороду, похожую на тесак.
У порога кто-то неловко подбил Саве руку, чуть не вытряхнув шапку с серебром…
— Но!! — грюкнул Сава сапогом в зад этого нерасторопу. — Расступись! Деньги несу!
Кабатчик зажал бороду в ладонь, как нож, жирным, гадливым голосом хрипонул:
— Поди, Сава, вон! Вишь чаво!..
— Ты ин што? — шутовски раззявился Сава. — Умлел? Вона — поглянь! — и бухнул перед ним на стойку шапку с серебром.
— О-о!.. — протянул смачно кабатчик и отвесил треснувшую, с запекшейся кровью губу. Глаза его усмиренно прижмурились. Сава небрежно кинул ему за губу щепоть монет, кабатчик
— Тады — что ж!.. Кой-кого вышибу, выслободю тебе место, Сава Ильич!
Пропуская мимо ушей крики и брань, посыпавшиеся на него со всех сторон, кабатчик с деловитой сосредоточенностью и невозмутимостью выкинул из кабака с десяток самых подгулявших, некоторых попересаживал, некоторых потеснил, но место Саве и его артельщикам все-таки нашел.
Не всем досталось место за столом, несколько артельщиков уселись на полу, под стенкой. Чуть поодаль от них, в углу, тоже на полу, сидел лохматый мужичина, спокойно посасывающий из выщербленного скопкаря не то медовуху, не то бражку… Лучина в этом углу давно догорела и погасла, и мужик, видать, был рад этому: он сидел, вжавшись в самый угол, в тень, скрывавшую его лицо, сидел молча, и, если бы время от времени не прикладывался к скопкарю, можно было подумать, что он спит.
Кабатчик, раздавая Савиной братии корцы, скосился в угол, посверлил мужика подозрительным взглядом, покривил недовольно губы, но смолчал, ушел, однако не успокоился… Притащив братину с медовухой, поставил ее на стол перед Савой, вновь повсмотрелся в угол — теперь уже зло и настырно.
— Ишь притаился!.. — хрипло сказал кабатчик и огляделся по сторонам, не то опасаясь чего-то, не то ища поддержки. — Уж не лазутник ли, а? Впервой вижу… Не бывало такого у нас ранее… Не бывало! Глаз у меня памятлив. Кто таков?
— Отстрянь от человека, — заступился за мужика Сава. — Какой он тебе лазутник?! Горе, могёт, у человека сталось. Садись к нам, добра человек, — позвал он мужика и высыпал из треуха на стол серебро. — Эх жа и гульнем ноне! Всю тоску и хмурь из души долой выпихнем!
— Ты, Сава, не встревай, — отмахнулся кабатчик. — Глаз у меня памятлив — не бывало такого у нас ранее. Кто таков, ответствуй! — задиристо, но не очень смело потребовал кабатчик.
— Добра человек, — спокойно ответил из угла мужик.
— А как лазутник?
— Вот дуролом!.. — гыкнул глумливо мужик. — Нешто я тебе сознался бы?!
— А как стрельцов кликну да в приказ?!
— Коль тебе дела иного нет, ступай кличь, — невозмутимо ответил мужик.
— Отстрянь от человека, — вновь вступился за мужика Сава. — Вишь, душа его по миру пошла! В страстях 152 он! Донеси ему взвару — я заплачу!
— Ты, Савка, не встревай!.. Пущай сказывает — кто таков и каким именем кличут?
— Крестил поп Иваном, да прозвали люди болваном! — отшутился мужик.
— Ты турусами не отъезжай! Приговорочки мы сии слыхивали! — не отступался кабатчик. — Мне указ даден: темных людишек высматривать и за строжи отдавать! Сказывай, именем каким кличут? — угрозливо потребовал кабатчик.
— Кличут меня Малюта, — ответил мужик.
— Ишь ты, — Малюта! Завсегда так: как меньшой в семье, так и Малюта… А по святцам как?
— То богу ведомо, а тебе ведать не пристало.
— Ишь ты, не пристало!.. — хорохорливо помотал головой кабатчик, но желание допытывать этого уж больно смелого и странного мужика у него отпало. Что-то зловещее и жуткое было в нем, в его затаенности, в его смелости, в его невозмутимости, — и кабатчик отступился.