Лета 7071

Полуйко Валерий Васильевич

Васька схватил валявшийся около крыльца обломок шкворня, кинулся к двери — яростный грохот прокатился в сени.

— Отворяй! — рычал Васька. — Отворяй! Почивают, выпоротки! ¹⁵⁸ Государь у них пред крыльцом, а они зады на лавках тешут. Отворяй!! — лупил Васька шкворнем в гулкую дверь.

— Погодь ужо, я табе вдарю! — зарокотал в сенях грозный голос. Бей… бей… бей!.. — в лад Васькиным ударам подзадоривал голос. — Ужо выйду, я табе вдарю — до задницы располю! ¹⁵⁹

— Отворяй, пес! —

вскипает Васька, задетый такой непочтительностью. — Государь пред крыльцом!

— Какой еще такой государь? — Дверь отворяется. — А может, сам господь бог?

Из темноты сеней вышаркивает громадный мужичина с лицом Каина, цапает Ваську за грудки, подтаскивает к себе…

— Нешто государева указа не ведаешь, ерепён? — рокочет мужик. — Ночью не велено на постояниях службу справлять.

Васька ударяет его в грудь обломком шкворня, вырывается, злобно шипит:

— Государь — пред крыльцом!.. Голова с тебя вон, быдло безмозглое! — Васька всаживает в раззявившийся рот мужика свой кулак, зловещим шепотом начинает материться.

Такое доказательство убеждает мужика. Сплюнув кровь, он крикнул через сени в избу:

— Фронька, неси фонарь!

Пришла с фонарем девка — в белой посконной рубахе до пят, поверх рубахи — разодранный тулуп, по тулупу — на грудь и за спину — кинуты две полузаплетенные косы. Подала мужику фонарь — под рубахой легко колыхнулись груди.

Васька глянул на девку — и смолк от похотливой оторопи. Нижняя губа его лакомо выпнулась, глаза обмякло сползли с девкиного лица — туда, где под рубахой острились соски ее молодых грудей.

— Жена? — спросил Васька мужика.

Мужик не ответил — пошел с фонарем к саням, подойдя, приткнул его к козырю, пристально всмотрелся в лежащего Ивана.

Иван вдруг поднялся, приблизил свое лицо к свету, глухо спросил:

— Неужто не ведаешь ты лик государя своего?

— Нет, не ведаю… государь!

— Пошто же… государем меня зовешь?

Мужик опустился на колени, тихо, благоговейно прошептал:

— Потеперь ведаю, государь…

— А как не государь я?.. — испытывающе прищурился Иван.

— Государь! — неколебимо, еще с большим благоговением прошептал мужик. — Таковым ты и должен быть! В иного бы я не поверил!

Напряженные глаза Ивана дрогнули, острый взгляд надломился — он опустил глаза…

— Спаси тебя бог, мужик… Порадовал ты меня. Не забуду я сей ночи: смерть мне чудилась… Разумеешь, смерть! И мнилось, что никчемен я и недостоин места своего… Врагов своих устрашился! У тебя есть враги? — неожиданно спросил он.

— Есть, государь… У кого их нет?! У Христа — и то… Да я не страшусь врагов — я страшусь друзей. Враг, он что волк — клыки всегда наруже. С врагом, государь, и в темный лес пойдешь, а с другом — и в чисто поле не суйся.

— Говори… Еще говори!.. Я велю тебе!

— Да што говорить-то, государь?! Вестимо, как оно на белсвете ведется: скотина чешется бок о бок, а люди врозь!

— А пошто так, пошто?..

— Про то бог ведает, государь. Он создатель и руководитель человека.

— Нет, нет! — вскрикнул с гневным испугом Иван и выбросил вперед руку, словно преграждал мужику вход в святая святых. — Бог создал человека для нетления и соделал его образом вечного бытия своего. Но человек пошел вслед похотей своих! Бог сотворил человека правым,

а люди пустились во многие помыслы… — Иван задохнулся от жестокого шепота, на который сорвался его голос, и вдруг примирительно сказал: — Ну-ка скажи, что неверно сие…

— Должно быть, верно, государь, — скорбно выговорил мужик. — Человек хочет добра, счастья, а счастья на всех поровну на земле не припасено. К одному оно в тройках скачет, а к другому пеши не прибредет. Вот люди и грызутся промеж себя, будто собаки за кость. Раздели бог счастье поровну промеж всех — усмирились бы люди!

— Неужто и у меня с тобой счастья должно быть поровну? А?.. — Иван снисходительно хохотнул. — Молчишь? Так знай — бог наделяет счастьем лучших, достойных! Написано: кого он предузнал, тех и предопределил, а кого предопределил, тех и призвал! А кого призвал — тех и оправдал! Подымись, я не гневаюсь на тебя… Я люблю свой народ — правый и неправый, убогий и счастливый, темный и просветленный… И за всех вас несу свой крест! Помоги мне, господи, снести его! — запрокинув голову и закрыв в изнеможении глаза, тихо прошептал Иван, чуть помедлил, не открывая глаз, расслабленно сказал мужику: — А теперь ступай прочь… Лошадей — самых лучших, и поживей! — и тут же остановил его: — Погоди, дай я тебя поцелую… Душу ты мою, как скородой, продрал. Вновь оживились в ней силы… Теперь я не страшусь своих врагов. — Иван поцеловал мужика, легонько оттолкнул его от себя. — Молись обо мне!

Мужик кликнул девку, передал ей фонарь, а сам побежал на конюшню, побудил конюхов…

Лошадей перепрягли в один миг.

Васька ненадолго замешкался, перемащивая поудобней свое место на передке саней… Девка светила ему фонарем. Иван, уже улегшийся под шубы и укрытый Васькой поверх них толстой полстью, вдруг приподнялся… Желтый свет фонаря высветил его глаза — большие, искрящиеся кругляшки, полные алчного восторга и томления. Девка повернула к нему свое лицо, робко улыбнулась. Тьма искушения была в ее расхристанной, простоволосой красоте. Губы Ивана будто свело судорогой.

Васька скосился на Ивана, увидел эту судорожность на его губах — затаился, краем глаза следя за девкой. Ох как хотелось ему услужить, угодить Ивану!.. Видел, девка ему приглянулась.

Лошади нетерпеливо зафыркали, забили копытами… Васька решился: выбил у девки из рук фонарь, схватил ее в охапку и неловко бросил в сани — прямо на Ивана, а сам метнулся к лошадям, вскочил на пристяжную и взвил над холками кнут. Лошади яростно рванули с места и вынеслись с ямского подворья. Под ноги им кубарем покатилась шальная темень.

— Господи!.. Господи!.. — в страхе шептала девка, но крепко прижималась к Ивану. Бешеная скачка и темень, в которую неслись лошади, пугали ее больше, чем Иван. Она в отчаянье прильнула к нему, цепко охлестнув руками его шею, и затаилась у него на груди.

— Не гони, Васька! — крикнул Иван.

Лошади пошли тише. Девка лежала не шевелясь, будто умерла от страху. Иван нетерпеливо расцепил ее руки, стал вытаскивать их из рукавов тулупа. Девка не противилась… Живая и неживая, обмякшая, податливая, она покорно дала стащить с себя тулуп. Иван вышвырнул его из саней, быстро откинул полсть, забрал девку к себе под шубы. Девка дрожала, ее большие светлые глаза, видимые даже в темноте, доверчиво и тревожно смотрели на Ивана.