Лета 7071
Шрифт:
Литовская осадная рать была разоружена, но Иван пожаловал ратников — не объявил их пленниками, — им разрешено было выйти на полоцкий посад и посесть на нем жильцами, заниматься ремеслами и хозяйством, как прежде. Довойна с архиепископом и со всеми литовскими дворянами и воеводами, захваченными в Полоцке, были отправлены под стражей в Москву… Их имущество вместе с архиепископской казной было взято на государя. Повез пленников в Москву Михайло Темрюк. С ним отправил Иван поминок митрополиту — серебряный крест золоченый с каменьями да грамоту уведомительную. В грамоте Иван писал митрополиту: «Исполнилось пророчество чудотворца Петра-митрополита о граде Москве, что взыдут руки его
Посланы были также грамоты в Кириллов монастырь на Белоозеро, в Троице-Сергиев, в Соловецкий, в Иосифов волоколамский, в суздальский Спасо-Евфимьевский, в костромской Ипатьевский и в иные монастыри — с просьбой молиться и радоваться великому подвигу государеву, очистившему церкви святые от иконоборцев люторей и остальных христиан в православие собравшему.
Посланы были памятные грамоты в Новгород и Псков — древнейшие вотчины русские, — возвещавшие, что еще одна древняя русская вотчина — Полоцк — в руке государевой.
Поскакал сеунч — вестник победы — и в Крым, к Девлет-Гирею: Иван торопился прежде всего и прежде всех известить о своей победе крымского хана, с которым ему непременно нужно было договориться о мире, чтобы получить возможность для еще более решительного наступления на Литву, против которой он смог бы тогда двинуть и те свои войска, которые сейчас вынужден был держать на южных границах. Весть о взятии Полоцка могла лучше всего поспособствовать получению от хана шертной грамоты, и Иван не хотел медлить…
Левкий, истый и ярый иосифлянин, полдня не отступал от царя, нашептывая ему про все беды и порухи, причиненные православию лютеранами и латинской церковью. Цель у него была одна — склонить Ивана к мести. В Полоцке было много монахов бернардинцев, много латинских церквей, и Левкий изо всех сил старался подбить Ивана разорить эти церкви и перебить монахов.
— Не за разорение ли православных церквей в Дерите, Ревеле, Риге и во мнозех иных местах положил ты свой гнев на всю землю немецкую, на орден их, на всех нечестивцев-люторей?! — взывал он к Ивану, упрямо и дерзко, рискуя навлечь на себя негодование и немилость Ивана за свое упрямое и надоедливое приставание к нему в столь радостный для него день. Но жажда мести в Левкии была сильней страха перед царской немилостью.
— Не ты ли слал им бич, яко образ управы, и грамоту грозную?! — не отступался он от Ивана, при всяком удобном случае роняя на его душу каплю яда.
— Изыди, поп! — отгонял его от себя с шуткой Иван. — Митрополиту пожалуюсь — он тебя епитимьей!..
Но Левкий был упорен.
— А в грамотке оной не ты ли писал им: «Вы переменили
— То я писал ливонцам и в меру уж покарал их, — отмахивался Иван.
— Для ереси меры не должно быть! — негодовал Левкий. — Ересь воинственна и не ведает меры, и кара ей должна быть безмерна! Повсеместно, нещадно и беспрестанно потребно сечь ея жальную главу, и яд смертоносный исторгать из ея, и окроплять им ея же поверженное тело!
Ивана задевали эти Левкиевы укоры — особенно крепко задело его упоминание о грамоте, некогда действительно посланной им ливонцам, но благодушие и миролюбивость, нахлынувшие на него в этот необыкновенно радостный для него день, стойко сопротивлялись возбуждаемому в нем Левкием злу. Ему хотелось миловать и жаловать, а не мстить и карать. На пиру, устроенном в полоцкой граднице 109, Иван обсылал всех своей чашей, раздавал дорогие дары из захваченных в Полоцке богатств, жаловал чинами и званьями…
На пиру Левкий сидел за царским столом, но не затрагивал Ивана — терпел, ждал, не скрывая, однако, своего недовольства царским благодушием и его щедрой милостивостью — особенно к тем, кого он, Левкий, считал менее всего достойными ее. Его глаза то западали куда-то под лоб, будто он втягивал их в себя, то вновь появлялись — льдистые, пустые, выхолощенные глаза. Они не смотрели ни на кого и в то же время видели сразу всех. Когда он втягивал их в себя, в узких глазницах обнажалась страшная, ненавидящая чернота; но еще страшнее была пустота в его глазах — невозмутимая, жестокая, гнетущая пустота, сквозь которую не пробивалось ни единого человеческого чувства, но которая, как какое-то необыкновенное зеркало, отражала и делала зримыми живущие в каждом зло, ненависть, подлость, двуличие…
Даже Иван не выдерживал этой страшной пустоты в Левкиевых глазах. Когда взгляды их встречались, Иван набычивал лоб, словно бы защищаясь от Левкиевых глаз, и тяжело, с надрывной нетерпимостью бросал ему:
— Отверни взор!.. — и тянулся рукой к чему-нибудь тяжелому, чтоб швырнуть в Левкия.
Левкий убирал глаза, а Иван, словно устыдившись своей грубости и непочтительности к Левкиеву сану, начинал виновато ублажать его:
— Люблю тебя, поп! Проси чего хочешь!.. Толико не крови! Кровь не хочу лить. Митрополиту обетовал милостивым быть с побежденными.
— С побежденными будь милостив — с еретиками како смеешь? Помяни заповедь святого Иосифа Волоцкого: «Еретиков не следует ни миловать, ни предавать покаянию, а надлежит лише казнить!»
— Не в честь то мне… — хмурился Иван.
— Тебе не в честь, ин богу в славу! Их оружье посильней твоего меча. Помяни, како попустительством деда твоего, великого князя Ивана Васильевича, расползлась по нашей земле злая жидовствующая ересь! И ныне, в неделю православия, предаем мы анафеме всех поборников сего злого растления!
— Израдцев своих потоплю до единого!.. Иных на душу брать не хочу!
— Господь нам рече: «Который взыщет душу свою спасти — погубит ее! Который погубит ее — оживит ее!»
— Не хочу! Не хочу… Изыди, поп, изыди! — пытался еще отшучиваться Иван, но вино и разбереженная ожесточенность необузданной души делали свое дело.
Лицо его хмельно тяжелело, глаза напучивались, взгляд становился нетерпеливым, злобным, рука все чаще смыкала коротенькие кудельки бороденки, и все чаще Федька Басманов наполнял его роговую чашу.