Лета 7071
Шрифт:
С рассветом Иван послал к князю Владимиру Федьку Басманова — сказать, что хочет ехать посмотреть его удел и чтобы князь ехал с ним.
Владимир не посмел воспротивиться, хотя наказ Ивана был явным издевательством: одну лишь ночь пробыл князь дома, да и ту провел на пиру, — и вот опять по царской прихоти он должен оставлять дом.
Евдокия кинулась к Ефросинье, стала уговаривать ее, чтоб пошла она к царю, упросила его повременить… Ефросинья зло выпроводила невестку.
— Не мне князя щитить! — крикнула она ей вслед. — Я могу лише оплакивать истого мужа!
Евдокия вернулась от нее в слезах, передала
— Пошто ты так покорен ему? — подступилась она к Владимиру. — Нешто холоп ты его? Пошто не волен с женой своей полюбиться?.. Нешто мало я тебя ждала?!
— Угомонись, жена, — строго осек ее Владимир. — Чую, уж наустила тебя матушка!.. В глаза готовы были впиться государю. А ранее ты благоволила ему!
— Слепа была — и благоволила!
— Ты и ныне слепа, еще более!.. Я почитаю матушку и разумею гнев ее… В тебе-то пошто быть гневу?
— Нешто душа моя не болеет твоею болью? Нешто не вижу я, как истязает тебя злая воля его? Мстит он тебе каждодневно и ежечасно и погибели твоей жаждет!
— Может, и жаждет, — тихо сказал Владимир, — да вы с матушкой меня не спасете. Скорее лише под его топор толкнете.
— Князь!.. — Евдокия упала перед ним на колени. — Не говори так и не думай!.. Мы душу готовы за тебя положить! Только воспрянь духом!.. Ободрись! Покажи ему свою волю!
— Уймись, Овдотья, — еще строже прикрикнул на нее Владимир. — В матушке я не волен, а в тебе, жене своей, волен, и наказую: уймись! Не ведаешь ты, кто государь наш!.. Что за человек се! Не ведает и матушка… Что помнит и знает она о нем, проведя двадцать лет в затворничестве? А я двадцать лет живу с ним бок о бок, душу его слежу, мысли его угадываю, во снах его вижу… Страшен сей человек! — Владимир поднял Евдокию с колен, обнял ее, зашептал в самое ухо: — Все он у меня порушит… Любовь нашу осквернит… Жизни наши истопчет! Страшусь я его, страшусь, Овдотьюшка, люба моя! Но не от страха покорен я ему, — еще тише зашептал он, — не от страха, Овдотьюшка… Часу жду… А покуда — боже упаси ворошить в нем огонь его! Пусть он в нем — ему от него горше, чем нам.
— Князь!.. — Евдокия охватила его лицо ладонями. — Неужто есть в тебе сила и воля?
— Я молю бога, Овдотьюшка, дать их мне…
— Неужто будет тот час?..
— Ежели бог милостив к нам…
— Я буду денно и нощно молить его!
Иван все утро пребывал в каком-то угрюмом беспокойстве и нетерпении. Чего-то хотелось ему, а чего — должно быть, и сам не знал. Послав Федьку к князю, он с трудом дождался его возвращения и тут же отправил его за Левкием. Левкий притащился чуть живой…
Иван будто не заметил, как нещадно измучен хмелем святой отец, и повелел ему читать отечник 123 — любимое свое чтение. Левкий после каждой строчки засыпал, но Иван приставил к нему Ваську Грязного и велел встряхивать святого отца, да посильней, чтоб чуял он хоть чью-то карающую руку.
— Помилуй, господе, тварь руки своей, — шептал после каждого встряхивания Левкий и жалобно просил Ваську: — Послюни, ирод, вежды.
Васька жирно плевал себе на пальцы, лез ими в слипающиеся глаза Левкия — две-три строчки прочитывались сносно, но дальше Левкий опять начинал заплетаться, желтый нос его притыкался к желтому пальцу, которым он водил по строчкам, и Васька вновь начинал все сначала. За добрые полчаса такой
Иван терпеливо сносил всю эту дурь — видать, она его потешала, потому что лицо его, отекшее и очерневшее от хмеля, от бессонницы, от злобы, нет-нет и вздрагивало от набегавшей улыбки.
Он все еще был полураздет, босой, сидел перед изразцовой печью, зябко прижимаясь к ней спиной, ел квашеную капусту и прихлебывал клюквенный квас. Глиняный квасной кувшин приманчиво запотел — должно быть, княжеские ключники вынули его прямо из погреба, со льда, и Левкий, соберясь с духом, попрошайнически заглядывался на него, не смея, однако, испросить у Ивана и глотка. Иван делал вид, что не замечает жаждущего взора Левкия, но вот, что-то надумав, он протянул кувшин Ваське, заботливо сказал:
— Остуди святого отца…
Васька не понял, тогда Иван встал, забрал у него кувшин, подошел к Левкию и, оттянув сзади его рясу, вылил ему за ворот весь кувшин.
Левкий выпучил глаза, искорежился — будто посаженный на кол, а Васька, заботливо поглаживая его настобурчившуюся спину, ласково приговаривал:
— Не все с плясцей, ин и с трясцей!
Наконец Левкий пролепетал:
— Ах, славно… Еще б кувшинчик, государь! Враз бы вся замраченность вышла. — Но, не будучи уверенным, что Иван примет его слова как шутку, тут же оговорился: — Точию пошто, государь, омовение паче возлияние! Все едино на небеси, как писано, более радости будет об едином грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведных!
— Люблю тебя, поп, — мягко сказал Иван, — потому уважу, пошлю Ваську за мальвазией в княжий погреб. А ты бы поусердней чел жития.
Ваську отправили за вином, а Левкий старательно задвигал желтым пальцем по строчкам патерика:
— …Но не любил он мирской славы, видя в ней вред для души… И стал помышлять, како бы удалитися от людей, вспоминая слова пророка Давида: «Далеко удалился бы и водворился в пустыни, уповая на бога…» Таче постоянно размышляя, пришед он к наставнику своему Сергию… поклонишася ему до земли и, обливая слезами ланиты своя, исповедал ему своя помыслы… и просил у него благословения удалитися в пустыню. Преподобный Сергий Радонежский прозрел разумными очами, что он есть сосуд, исполненный святаго духа… благословил его, преподал ему наставления, яко пребывать в пустыне, и отпустил его с миром. Приняв от преподобного благословение, блаженный Сергий Нуромский возрадовася и тайно ото всех пошед в пустыню. Полетел он духом, яко птица во гнездо свое… и искал он места, где бог ему укажет, не имея с собой ничего, опричь души и тела…
Иван вдруг заговорил, перебив Левкия:
— Так и мне надобно… Бросить все и удалиться от людей! Не зреть их, не чуять даже духа их! Уйти прочь, не имея с собой ничего, опричь души и тела. Пошто мне мир сей?.. И тщание мое, и воля над людьми, которые смрадней смрада? Душа моя в огне… И в том же смраде! Распяли ее люди на кресте, который сотворили из смрада своего! И принял я крест сей, бо мнилось поначалу — священ он и подвигаюсь на священное, взяв в руки посох пастыря. На царство венчался, також мнил — благодеяниями щедро племя людское, и зло не правит им! Пошто бы мне место свое освящать, коль не с добром к добру стремился?! Коли б со злом, так не брал бы в святители господа… Дьявола бы покликал, ему бы заклался душой!.. И не горела бы она у меня, не мучилась своим страшным крестом, выданная мною на поругание смради! Узнал я, поп, мир сей и племя его людское… Чернобылье то!