Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи
Шрифт:
И уже через какие-нибудь четверть часа полетела богатая крытая повозка (повозка? — карета! царская!) по Яворицам, а следом за ней, подпрыгивая на выбоинах, подвода моэля Хаскеля Сандлера.
Вороная четверка Ошера Медника ничуть не опережала Лентяйку Сандлера. То ли у сандлеровской клячи вдруг прорезалась прыть, то ли хозяину ее, в предвкушении хороших парнусес [26] казалось, будто летит он над землей, но только ехал он за богатым экипажем как приклеенный, ни на вершок не отставая. Ошер Медник, сидя на козлах рядом с невозмутимым и очень толстым кучером, лихо посвистывал при каждом взмахе кнута — и подмигивал Хаскелю. И тогда так же лихо посвистывал в ответ Хаскель
26
Парнусес (идиш) — заработки.
Словом, вскорости оказались они рядом со Старой усадьбой.
Тут у Сандлера глаза на лоб полезли. Он даже забыл о деньгах, обещанных Медником. Старая усадьба предстала перед ним истинным дворцом. И вновь, как о карете Медника, пришло в голову Хаскеля одно слово: «Царская!» Царская усадьба, дворец, не о чем говорить.
Крыша двухэтажного дома казалась золоченой и ослепительно сверкала на солнце; в высоких окнах, будто в зеркалах, отражалась золотистая осенняя роща.
«Надо же! — потрясенно подумал реб Хаскель. — Сколько раз я тут проезжал за прошлый год, а ведь ни разу не заметил, чтобы тут кто-нибудь что-нибудь делал! А вот, поди ж ты… Экая красота! Что за богатство!»
Между тем, пока Хаскель Сандлер глазел на отстроенную усадьбу, гости, которые, по словам Медника, набились в его повозку, успели уже выбраться. Во всяком случае, когда взгляд моэля вновь упал на повозку, стоявшую с широко распахнутыми дверцами, там никого не было. Только улыбающийся Ошер Медник стоял рядом и делал ребу Хаскелю приглашающие жесты.
— А куда бы мне мою Лентяйку… — начал было Хаскель, но к его подводе уже бежал какой-то невысокий юркий парень, по виду — конюх. Ухватив кобылу под уздцы, он быстро повел Лентяйку в сторону построек на заднем дворе. Хаскель едва успел прихватить стоявшую на козлах сумку, а уж гостеприимный хозяин повел его к парадному входу, заботливо придерживая за локоть.
Дальше всё слилось у моэля в какую-то непрекращающуюся череду поклонов, улыбок и приветствий. К нему то и дело подходили благообразные господа, богато одетые в платье из добротного сукна, с золотыми цепочками на шерстяных жилетах, в дорогих меховых шапках и сверкающих сапогах. С нашим Хаскелем обменивались рукопожатиями, любезными словами. Правда, хозяин не давал ему задержаться ни с одним из гостей, а все влек Хаскеля в глубину дома, во внутренние покои. Пока наконец не привел в относительно небольшую залу, где стояла колыбелька. В колыбельке спал восьмидневный отпрыск Ошера Медника, а вокруг толпились женщины, богатством одеяний соперничавшие с одеянием гостей-мужчин. Медник вежливо, но решительно отогнал женщин от колыбельки. Хаскелю представили сандака [27] — полного благообразного господина с пышной белой бородой. Имени его Хаскель не расслышал. Да он и не старался. Сейчас предстояло ему продемонстрировать свое искусство, а в такие моменты моэль старался сосредоточиться.
27
Сандак — человек, на которого возложена почетная обязанность: держать младенца на руках в момент обрезания.
Отец, между тем, достал ребенка из колыбельки (Хаскель подивился тому, каким крупным тот оказался) и передал моэлю, пробормотавшему: «Благословен приходящий…». Сандак уселся на специальное кресло, принял младенца из рук моэля, уложил его на подушку.
Не будем занимать внимание читателя подробностями таинства приобщения новорожденного к союзу сынов Израиля с Творцом — собственно, и само название обряда означает «союз». Скажем лишь, что Хаскель сделал все как нельзя лучше — так, что малыш не только не плакал, но даже не хныкал, а после обряда сразу же и уснул — под воздействием данной ему
Уснувшего младенца тотчас унесли служанки, Медник отвел Сандлера в сторону и, рассыпаясь в любезностях, вручил ему обещанные деньги, которые Хаскель тут же спрятал в кошелек.
— А теперь к столу! — провозгласил щедрый хозяин и проводил Сандлера в соседнюю залу, где уже был накрыт стол для праздничной трапезы, а за столом терпеливо ожидали хозяина многочисленные гости.
У моэля глаза на лоб полезли, когда увидел он яства, от которых ломился стол. Ни слова не говоря, ни минуты не мешкая, он быстро сел на предложенный стул и принялся за еду. За пазухой ощущал он приятную тяжесть полного кошелька. Ошер Медник заплатил обещанную сумму не ассигнациями, а золотыми и серебряными монетами, предварительно любезно спросив, что предпочитает Хаскель. Хаскель предпочитал полновесный металл.
— Вы не стесняйтесь, — с приветливой улыбкой заметил Медник. — Вы ешьте, пейте, веселитесь, реб Хаскель. Мы за честь почитаем ваше присутствие. — И повернулся к прочим гостям: — Верно, друзья мои?
Те отозвались одобрительным гулом, из которого реб Хаскель мог понять, что да, действительно, гости счастливого отца, такие же богачи, как и хозяин дома, искренне за честь почитают присутствие яворицкого моэля за пиршественным столом. Он хмыкнул с деланным смущением, а они принялись на все лады расхваливать его мудрость и красивую речь. Тут моэль вовсе расцвел — он-то и сам считал себя мудрецом и знатоком Торы. Вот только в Яворицах его таковым никто и никогда не признавал. Сандлер полагал, что из зависти.
Словом, реб Хаскель и до того ел за обе щеки и пил в три глотки, а тут и вовсе приналег. И ежели поначалу он стеснялся, то, выпив еще пару рюмок чудо какой крепкой и сладкой водки (а может, и не пару, а три-четыре или даже пять-шесть), взялся за яства всерьез. И странное дело — вроде бы и ел он много, а вот чувство голода никак не проходило и, даже напротив, усиливалось. Будто в прорву летели кушанья. Хаскель немного подивился этому, но особо морочить себе голову не стал.
И вот, пододвигая к себе блюдо с пирожками, случайно уронил он один пирожок на пол. И надо ж было такому случиться, что не абы какой пирожок, а тот самый, на который он давно уже нацелился: пышный, румяный, с поджаренной косичкой по краю. Реб Хаскель мигом нырнул под стол, схватил пирожок и только хотел на место вернуться, как вдруг взгляд его упал на ноги соседа — того самого сандака, имени которого Хаскель не расслышал, неторопливого благообразного пятидесятилетнего мужчины, с пышной седой бородой и румяным круглым лицом.
Так это он сверху, над столом был пятидесятилетним мужчиной! А снизу, под столом… Не дай Бог кому-нибудь когда-нибудь увидеть то, что увидел реб Хаскель. Ибо увидел он, что у того мужчины, если еще можно называть его так, вместо ног из шаровар торчали огромные птичьи лапы с кривыми когтями. Реб Хаскель от неожиданности стукнулся головой о столешницу. Огляделся он по сторонам — и сердце у него застучало так громко, что он сам едва не оглох: у всех гостей, весело пировавших за столом, вместо ног были чудовищные птичьи лапы, покрытые толстой синеватой чешуей, увенчанные кривыми и острыми когтями. Один удар такого когтя мог бы распороть живот человеку.
Хаскель так и уселся было на пол, но вовремя сообразил: заметь кто-нибудь, что он увидал под столом, и несдобровать несчастному моэлю. Может, иные всю жизнь живут и не знают, у кого вместо ног бывают птичьи лапы. Но наш моэль знал это прекрасно: кроме как у чертей да бесов, таких лап быть не может ни у кого. А нечисть, понятное дело, попавшегося ей человека постарается не выпустить. «Ошер Медник… Ош… Мед… Аш-Мед! Ашмедай! — едва не воскликнул вслух Хаскель. — Вот он кто на самом деле! Ашмедай! Отец всякой нечисти!»