Летит, летит ракета...
Шрифт:
— Рука устала… — сказал Лео.
— Дай мне!
Полость, в которой они оказались, была совсем невелика, не более полутора кубов, так что даже субтильный Лео помещался в ней, лишь сильно скорчившись. Карподкин лежал на боку, заваленный почти до пояса, но он, по крайней мере, мог распрямиться. Лео неловко двинул скрюченной ногой.
— Спина затекла… и дышать трудно.
Его глаза взирали на Карподкина с привычной собачьей преданностью. Лео ждал команды и недоумевал, почему они до сих пор не выбираются наружу, но в то же время остерегался
“Он и сейчас уверен в моем всемогуществе, — понял Карподкин. — Экий слизняк… Если бы я лежал поудобнее, можно было бы его придушить, чтобы воздух зря не переводил. А так не стоит: на возню больше уйдет”.
— Слышь, Лео. Ты зачем в анархисты пошел? Зачем со мной связался?
Лео слабо улыбнулся.
— Как это “зачем”?
— Ну да, зачем? Да ты не бойся, я без подвоха спрашиваю. Просто интересно. Меня вот дед научил. И плеваться я люблю. А ты, к примеру, вовсе не плюешься. И о родственниках своих никогда не рассказывал. У тебя мама-то есть, или ты инкубаторский?
— Есть, — отвечал Лео. — И мама и папа.
— Ну вот. Какого же хрена ты со мной тусуешься?
— Ну как… потому что клево.
— Что клево?
— С тобой клево. Ты такой… — Лео поискал нужные слова. — Ты клевый. Другие анархисты тоже клевые, но ты самый клевый из всех. Вот.
Он смущенно помолчал, а затем добавил, осмелев от необычно откровенного разговора:
— Когда мы уже будем выбираться, Карподкин? А то я устал что-то. Затек весь, не выпрямиться.
Карподкин отложил фонарик, стало темно.
— Повезло тебе, Лео.
— Почему?
— Воздуху тут мало. Может, час протянем, может, меньше. А если бы счет на дни шел, то я бы тебя съел.
Лео засмеялся карподкинской шутке.
— Съел? Меня?
— Ну да. Ты тут один съедобный. Не песок же жрать.
— Карподкин, — тревожно сказал Лео. — Я хочу наверх. Ты шутишь, а мне и в самом деле дышать нечем. Куда копать?
Карподкин вздохнул.
— Никуда. И не шучу я. Мы с тобой трупы… Только не дергайся, ладно? Эй! Не дергайся, хуже будет!
Но было уже поздно. Обезумевший парень бестолково задвигал руками, засуетился, пытаясь ввинтиться в песок, но только обрушивая на себя новые комья, уменьшая и без того куцее пространство.
— Перестань! Лео!
Изловчившись, Карподкин схватил Лео обеими руками, обездвижил, прижал к себе. Лео била крупная дрожь, он тяжело, с надрывом дышал. Песок нависал над ними, песок наступал, осыпался, шуршал тонкими струйками, надвигался тяжелыми жирными пластами.
— Тихо, парень, тихо… Все-таки нужно было тебя придушить. Смотри, сколько ты воздуха зря сожрал… Тихо, тихо…
— Карподкин… — прошептал Лео, обмякнув. — Я хочу выпрямиться, Карподкин. Ну, пожалуйста…
— Выпрямиться?.. Погоди.
Карподкин осторожно ощупал стенки полости. Фонарь он потерял в суматохе. Свободного пространства почти не оставалось. Впрочем, еще можно было передвинуть немного песка за спину. Как раз хватит бедняге ноги вытянуть. Вернее,
— Слушай меня, Лео, — внушительно сказал Карподкин. — Придется делать все очень медленно, без паники. Сможешь?
Не дожидаясь ответа, он ухватил парня за ногу и потянул на пока еще свободное место.
— Упрись здесь. Молодец… — Карподкин нашел руку Лео. — А рукой перекладывай отсюда… вот сюда… потихонечку, полегонечку. Умница.
Через несколько минут они уже лежали нос к носу в кромешной удушающей темноте.
— Хорошо-то как стало… — блаженно пробормотал Лео.
— Смотря от чего отсчитывать…
Карподкин нашел горло товарища и сжал. Лео почти не сопротивлялся, только немного подергался и стих, опорожнив напоследок кишечник.
— Ну, ты и гад, Лео, — попенял Карподкин мертвецу. — Последние глотки кислорода отравил. Прямо как тюбик, честное слово. Тут нажмешь, там вылезает…
Мне трудно сказать вам, отчего Карподкин задохнулся — от вони или от недостатка воздуха. Да и какая, собственно, разница? Скорее всего, от того и другого вместе. Как жил, так и задохнулся. Концы ведь всегда в итоге сходятся к началам в этом самом детерминированном из миров.
Песок был везде. Он скрипел на зубах, царапал воспаленные веки, смешивался с волосами, тонкими слоями ложился на кожу, прикидывался ею. Ленивыми комьями он отваливался от стены, послушно лез на лопату, а с лопаты в мешок, в грузовик… но само это равнодушное послушание свидетельствовало о том, насколько уверенно каждая песчинка ощущает себя частью общей несокрушимой огромности.
Люди переносили песок с пятиметровой глубины на поверхность, но что это меняло в песке? — Ничего. Изменится ли море, если зачерпнуть ведро воды у одного берега и выплеснуть у другого? Людям казалось, что это они вгрызаются в песок, но на деле песок заглатывал их. Он походил на время: такой же вездесущий, обманчивый, безжалостный, бесстрастный. И, как за каждой минутой неминуемо обнаруживается еще одна, так и за каждым его пластом непременно оказывался еще один, и еще, и еще, без конца.
Люди измеряли его своими приборами — в точности, как измеряют время; им представлялось, что они управляют и временем, и песком, выбирают направление, владеют ситуацией. Слепые кроты, наивные землеройки…
Песок сливался со временем, становился неотличимым от него; удивительно ли, что именно там, в песке, так легко потерять чувство времени? Зачем отсчитывать часы, дни и недели, когда они жестко связаны с пройденным расстоянием, с выданным на гора объемом, с количеством установленных крепежных распорок?
— Когда сменяемся?
— Через два метра.
— Когда обедаем?
— Через десять мешков.
Выяснилось, что здесь, в тесном пространстве туннеля, в котором, казалось бы, негде ни спрятать, ни спрятаться, с поразительной легкостью теряются самые невероятные, базисные вещи, такие, как цель или память, или даже имя.