Летние сумерки (сборник)
Шрифт:
Мы устроились в пустом тамбуре электрички — я сел на рюкзак, Челкаш примостился у моих ног. За прошедшие сутки мы оба жутко устали и, как только состав тронулся, сразу уснули.
Во сне я видел асфальтированные дороги, которые неизвестно где начинались и кончались, видел наполненные солнцем провинциальные городки, вспоминал случайные встречи с людьми. Во сне же думал: «Из таких городков, собственно, и состоит страна. Их и на карте с трудом отыщешь, а между тем в них своя, особая жизнь, и люди в большинстве добросердечные, готовые прийти на помощь, не то, что в больших городах, где суета и спешка, и люди часто не замечают нуждающихся в помощи». Мне пришло в голову и что-то умное — вроде того, что, в сущности, каждая судьба — тоже своего рода путешествие. Путешествие с постоянными открытиями, с целью познать людей и самого себя.
Я проснулся перед
Недотрога
(Хроника одной жизни)
Мы познакомились лет пятнадцать назад, во время моей командировки в Кострому; познакомились на набережной, где они выгуливали собак. На той набережной по вечерам собиралось немало костромичан-собачников. Это был определенный клан любителей животных, объединяющий людей разных возрастов и профессий; они ходили друг к другу в гости, сообща отмечали праздники, вязали собак, тщательно подбирая пары и потом сообща пристраивали щенков в надежные руки, делились лекарствами, когда заболевал кто-либо из их питомцев и, не поморщившись, брали опеку над собакой, если ее хозяин отлучался; даже издавали собственную газету — по воскресеньям вывешивали на столбе лист бумаги с фотографиями и адресами потерянных и бездомных животных, там же были забавные случаи из жизни четвероногих. Газета называлась предельно просто — «Тузик».
Ира с Милой были самыми юными в этом сообществе — они недавно перестали играть в куклы и, как бы подчеркивая внезапное взросление, придумали себе более звучные имена: Рафаэлла и Габриэлла.
Так и представились мне, и хитро заулыбались, довольные, что озадачили взрослого мужчину.
— Вы, барышни, вероятно испанки? — подыграл я маленьким кокеткам. — Я тоже, в некотором роде, испанец. Дядя Леонардо. Попросту, дядя Леша из Москвы. Но ведь отсюда Москва почти что Испания, верно?
— И нет! — возразила Мила-Габриэлла. — Москва не так далеко. Я знаю, у меня там живут тетя и дед с бабушкой.
Ира-Рафаэлла ничего не сказала, только гордо вздернула голову, давая понять, что их приволжский городок ничем не хуже Москвы и даже Испании.
Ира была маленькая, зеленоглазая, и, несмотря на подростковый возраст, выглядела изящной, как статуэтка. Позднее я заметил — она обладала живым воображением и легким, непосредственным характером, но это скрывалось за необычным видом: ее облик, с высоко поднятой головой и балетной осанкой, выражал достоинство и независимость. Казалось, вокруг нее — прозрачная защитная скорлупа, которая оберегает хрупкий внутренний мир. Собственно, так и было, даже взрослые не догадывались о ее уязвимости под маской уверенной натуры, а что говорить о ребятах! Из-за этого независимого вида и редкой по красоте походки, девчонки считали ее «воображалой», а мальчишки звали Недотрогой. Когда-то один из них схватил ее за руку и, дернув, спросил: «Почему не играешь с нами?». Ира не терпела грубостей и выхватила руку: «Не трогай меня!». Страх перед грубостью у нее появился еще до того, как их бросил отец, когда он приходил домой выпивши и с бранью набрасывался на ее мать. Во время этих сцен доставалось и Ире, и ее младшему брату — дошкольнику: отец хватал их за руки, переворачивал и давал подзатыльники; по каждому пустяку — пьяного его раздражало все.
После случая с мальчишкой, к Ире так и прилипло прозвище Недотрога! Недотрога! — неслось ей вслед, когда она шла с собакой по набережной, улыбаясь и пританцовывая, и не глядя по сторонам. Кстати, и ее пес имел горделивую осанку, не всем позволял себя гладить и вообще не переносил фамильярности.
Мила была высокая, угловатая, с резкими движениями, не по годам рассудительная и практичная, гордившаяся семейным благополучием и многоступенчатой родословной, корни которой тянулись в Москву. Гордость и щепетильность Милы нередко приводили к ссорам с подругами и тогда она становилась жестока и беспощадна к обидчицам. Это я замечал не раз, поскольку пробыл в командировке несколько месяцев и мы часто прогуливались по набережной, которая являлась излюбленным местом не только собачников, но и многих костромичан. Мила вообще недолюбливала девчонок и постоянно тянулась к мальчишкам — с готовностью поддерживала любое их начинание, будь то рыбалка на Волге, вылазка в лес, дворовая игра или какая-нибудь проделка. Только для Иры Мила делала исключение — кроме привязанности к животным
Студия находилась в клубе картонной фабрики; иногда девчушки приглашали меня в клуб и вот что я заметил, насколько хватало моей зрительной эмоциональной подготовки. Мила считалась трудолюбивой танцовщицей, она хорошо запоминала рисунок танца, но когда танцевала, в ее старательности и серьезности виднелось напряжение, ее движения были скованными, расчетливыми, чувствовалось, что они даются исполнительнице ценой больших усилий. Она все выполняла правильно, как механическая кукла, а как известно, без погрешностей и неожиданностей нет жизненности, уж не говоря о волшебстве. Ира существенно отличалась от подруги — она танцевала легко, с радостной приподнятостью, постоянно импровизируя; жадная до новшеств, открытий, неиссякаемая на выдумки, она каждый раз давала танцу новую окраску, и, танцуя, вся светилась — ее глаза прямо-таки лучились, а улыбка не сходила с лица — в ней подкупали естественность и подлинность. Там же, в клубе я предсказал ей огромный успех в будущем.
Музыка и танцы были призванием Иры. Целыми днями она напевала, ее воображение постоянно рождало музыкальные образы и отдельные сцены, и эти видения она выражала в движениях: крутилась на одном месте, раскинув руки в стороны, делала пробежки с прыжками. Она пела и танцевала, когда шла в школу и в магазин, куда посылала мать, и когда прибирала в комнатах, и выгуливала собаку; даже делая уроки, непрестанно отвлекалась и нетерпеливо болтала в воздухе ногами, при этом мелодии и движения точно передавали ее настроения; если грустила — пела тихо и протяжно, руками поводила замедленно, ходила, вальсируя, а если радовалась — голос становился звонким, праздничным, движенья рук — энергичными, походка — приплясывающей.
Слух и голос к Ире перешли от матери, которая постоянно пела народные песни: грустные и веселые, мудрые и озорные, и величественные, точно сказанья. Мать не раз говорила дочери о мелодичности народных песен, о том, что в этих песнях видна щедрость русской души, надежды и радости простого человека. Случалось, Ира забывала слова песни и невнятно пропевала тот или иной куплет, а то и просто, импровизируя, вплетала в напев случайные слова, близкие по звучанью к тем, которые были на самом деле. Тогда мать отчитывала дочь за небрежное отношение к песне. Иногда по вечерам они устраивали двухголосое пение и прохожие останавливались перед их домом зачарованные мелодией. Это я могу засвидетельствовать, так как был непосредственным слушателем — однажды на набережной Ира гуляла с матерью и они пригласили меня к себе на чаепитие. С того дня я изредка навещал их и как-то само собой, стал участвовать в судьбе маленькой провинциальной танцовщицы Иры-Рафаэллы-Недотроги. И в дальнейшем, после окончания командировки, был в курсе ее жизни: вначале мы переписывались, а позднее, когда она переехала в Москву, часто звонили друг другу, а иногда и встречались.
Из писем я узнал, что после седьмого класса родители Милы повезли дочь в Москву для поступления в хореографическое училище, и что мать Иры уговорила взять и ее дочь. В училище отметили физические данные девушек, их музыкальность и ритмику, но конкурс был слишком большой и приняли только «дочек известных танцоров», как сообщила Ира. Я-то не видел в этом большого греха — считал, что у таких «дочек» срабатывает наследственный талант, да и подготовка выше, поскольку возможностей больше. Но мои приятельницы, судя по письму, расстроились не на шутку; в письме были такие слова: «…в Кострому вернулись зареванные и поняли, что ваша Москва для нас — недостижимая мечта». В конце письма Ира все-таки твердо написала: «Буду продолжать занятия в студии, несмотря ни на что».
В следующих письмах Ира описала дальнейшие «крупные события». Отец Милы через влиятельных родственников все же устроил дочь в училище и Мила стала жить в Москве у тетки (мне почему-то Мила ни разу не позвонила; возможно, ревновала к подруге, к которой я, не скрывая, относился с отеческой заботой). До окончания школы подруги виделись только летом, когда Мила приезжала на каникулы. «Став москвичкой, Мила заважничала, — писала Ира. — Всячески расхваливает столицу и небрежно говорит о нашем родном городе. Можно подумать, она переехала в страну людей высшего порядка. Говорит: „Там люди совсем другие. Более воспитанные и красивые“. Но ведь это не так, правда, дядя Леша? В каждом городе есть красивые и некрасивые люди, хорошие и плохие… Конечно, в Москве много музеев, театров…».