Летний домик, позже
Шрифт:
Девушка говорит: «Ну пожалуйста». Она вставляет ногу между дверью и стеной, Хантер выталкивает ее, произносит: «Счастливого Рождества», закрывает дверь. Девушка, уже за дверью, еще раз говорит: «Ну пожалуйста», говорит: «Мне очень жаль. Я знаю, я пришла слишком поздно». Хантер приседает на корточки, ничего не отвечает. Он слушает, он слышит, как она поднимает коробку и сверток, открывает крышку, срывает с магнитофона газеты. «О!» — восклицает она. Коробки с кассетами тихонько постукивают, она говорит: «О господи» и начинает плакать. Хантер закрывает руками лицо, нажимает пальцами на веки, пока на сетчатке не взрываются цветовые пятна. Девушка плачет в коридоре. Может быть, она глупа. Может быть, она разочарована. Хантер прислоняет ухо к двери, голова у него тяжелая, он не хочет ничего больше слушать и все-таки слушает. Девушка говорит: «Вы не должны это делать». Хантер говорит, очень тихо, он не знает, слышит ли она, но он говорит скорее себе самому: «Я знаю. Но я так хочу». Девушка говорит: «Спасибо». Хантер кивает. Он слышит, как шуршит ее плащ, он из какой-то синтетики, наверно, зеленого цвета, она толкается в дверь, дверь не поддается. Она спрашивает: «Вы не хотите еще раз открыть?»
Хантер качает головой. Она говорит:
«Да», — говорит Хантер в щелочку между дверью и стенкой, ему кажется, что там сейчас находится ее рот, тонкий, взволнованный, беспокойный. Она говорит: «Я хочу знать, почему вы здесь живете? Почему? Вы можете мне сказать?» Хантер прислоняет лицо к дверному косяку, чувствует, как оттуда сквозит, в комнату поступает холодный воздух., он снова закрывает глаза, говорит: «Потому что я могу отсюда уйти. Каждый день, каждое утро я могу упаковать свой чемодан, закрыть за собой дверь и уйти». Девушка молчит. А потом говорит: «Куда уйти?» «Это совершенно ненужный вопрос», — говорит Хантер. На дверь уже больше не давят. Шуршит плащ, кажется, девушка поднимается, сквозняка больше нет. «Да, — говорит она. — Я понимаю. Спокойной ночи». «Спокойной ночи», — говорит Хантер, он знает, что она соберет чемодан, положит туда его магнитофон, его музыку и засветло покинет гостиницу.
Летний домик, позже
Штейн нашел дом зимой. В начале декабря он вдруг позвонил, сказал: «Привет» и замолчал. Я тоже молчала. Он сказал: «Это — Штейн», я сказала: «Я знаю», он сказал: «Как дела», я сказала: «Почему ты звонишь?», он сказал: «Я нашел», я не поняла и спросила: «Что ты нашел?», и он раздраженно ответил: «Дом! Я нашел дом».
Дом. Я вспоминаю. Штейн и его разговоры о доме,уехать из Берлина, сельский дом, бывшее дворянское гнездо, помещичий дом, перед ним липы, за ним каштаны, над ним небо, рядом с ним озеро, три моргена земли, расстеленные карты с пометками, недели езды по округе — поиски. Когда он возвращался, он выглядел смешно, и все удивлялись: «О чем он говорит, никогда из этого ничего не получится». Я все это забыла за время, которое я не видела Штейна. Так же, как и его самого.
Я машинально закурила сигарету, как всегда, когда Штейн возникал с какой-нибудь новой идеей. Я сказала, помедлив: «Штейн? Ты его купил?», он закричал: «Да!», и после этого у него из рук выпала трубка. Я никогда не слышала, чтобы он кричал. Он перезвонил и снова стал кричать: «Ты должна это увидеть, это невероятно, это грандиозно, потрясающе!» Я не спросила, почему именно я должна это увидеть. Я ждала, что он скажет. Он молчал.
«Что ты сейчас делаешь?» — спросил он наконец, это было уже совсем бестактно, голос его немного дрожал. «Ничего, — сказала я, — сижу читаю газету». «Я заеду за тобой. Через десять минут», — сказал Штейн и положил трубку.
Через пять минут он был у моего дома и не убирал палец с кнопки звонка, пока я ему не открыла. Я сказала: «Штейн, это действует на нервы. Перестань звонить», я хотела сказать: Штейн, на улице такой свинский холод, у меня нет ни малейшего желания куда-то ехать с тобой, исчезни. Штейн перестал звонить, склонил голову набок, хотел что-то сказать, но не сказал. Я оделась. Мы поехали, в его такси было накурено, я опустила стекло и подставила лицо холодному ветру.
Отношения со Штейном (так это называли другие) у меня были два года назад. Они продлились недолго и в основном состояли из поездок на его такси. Я познакомилась с ним в такси. Он вез меня к моим друзьям на праздник, на шоссе он вставил в магнитофон кассету с «Транс-АМ», когда мы уже были на месте, я сказала, что праздник не здесь, мы поехали дальше, в какой-то момент он выключил счетчик. Он перебрался ко мне. Он поставил целлофановые кульки в коридоре и прожил у меня три недели. У Штейна никогда не было собственной квартиры, он волочился с этими кульками по городу и спал то там то сям, а когда ничего не находил, спал в своем такси. Он не был тем, кого подразумевают под словом «бездомный». Он был опрятен, хорошо одевался, у него были деньги, потому что он работал, да, у него не было своей квартиры, может быть, он и не хотел, чтобы она у него была.
Все три недели, которые Штейн провел у меня, мы ездили на его такси по городу. Сначала по Франкфуртской аллее, до конца и обратно, мы слушали Massive Attack, [15] курили и ездили по Франкфуртской аллее вперед и назад битый час, пока Штейн не сказал: «Ты это понимаешь?»
Голова у меня была совершенно пустая, как будто выдолбленная, было странное чувство парения, улица перед нами была широкой и мокрой после дождя, дворники елозили по ветровому стеклу, туда, сюда. Сталинские постройки по обе стороны улицы были огромными, чужими и красивыми. Город больше не был городом, который я знала, он был безжизненным, пустым, Штейн сказал: «Огромное мертвое ископаемое», я сказала, что я его понимаю, и перестала думать.
15
Группа, работающая в стиле трип-хоп.
После этого мы почти все время ездили на такси. У Штейна для каждого участка пути была своя музыка, Вин для пригородов, Дэвид Боуи для центра, Бах для аллей, «Транс-АМ» только для шоссе. Мы почти все время ездили по шоссе. Когда выпал первый снег, Штейн остановил машину, пробежался по заснеженному полю и стал делать медленные, сосредоточенные движения тхэквондо, пока я не рассмеялась и не закричала, чтобы он вернулся, что я хочу ехать дальше, мне холодно.
В какой-то момент я поняла, что с меня хватит. Я сложила вместе все три его кулька и сказала, что ему надо найти себе другое пристанище. Он поблагодарил и ушел. Он поселился у Кристианы, которая живет подо мной, потом перебрался к Анне, к Генриетте, к Фальку, потом к другим. Он всех ебал, это было неизбежно, он был довольно красив, Фасбиндеру он бы доставил много
Я — нет. Я не повторяла. Я могу сказать — это был не мой тип. Я не могу вспомнить, как это, то есть каким был секс со Штейном.
Мы сидели с ним в садиках и в домиках, принадлежавших людям, с которыми у нас не было ничего общего. Там жили рабочие, крестьяне, садоводы-любители, которые ненавидели нас и которых ненавидели мы. Мы старались избегать туземцев, даже мысль о них все портила. Несовместимо. Мы лишали их чувства «Кругом-все-свои», разрушали деревни, поля, а также небо, об этом они тоже догадывались по тому, как мы проходили мимо них походочкой «easy rider», [16] бросали окурки в горшочки с их цветами, натыкались на людей, отвечали эхом. Но мы хотели там быть, несмотря ни на что. В домах мы сдирали со стен обои, всякий пластик и эластик, это делал Штейн; мы сидели в саду, пили вино, разглядывали деревья сквозь тучи комаров и говорили о Касторфе и Хайнере Мюллере и о последнем провале Ваверцинекса на сцене Народного театра. Натрудившись, Штейн подсаживался к нам. Мы принимали ЛСД, Штейн принимал ЛСД. Тодди качался в вечернем свете, когда до него дотрагивались, говорил что-то типа «голубизна»,Штейн преувеличенно весело смеялся или молчал. У него так и не получилось смотреть на все нашим каверзным, неврастеническим, задроченным взглядом, хотя он прилагал к этому немалые усилия. Часто он смотрел на нас так, как будто мы были на сцене. Однажды я оказалась с ним наедине в саду, возможно, это было в доме Гейнце в Лунове, остальные наглотались колес и к закату уже были готовы. Штейн мыл стаканы, вытряхивал пепельницы, убирал бутылки и стулья. Наконец он с этим справился. Казалось, он забыл о других. «Хочешь вина?» — спросил он, я сказала: «Да», мы выпили, молча покурили, каждый раз, когда мы встречались с ним взглядом, он улыбался. Вот и все, что было.
16
Специфическая походка вразвалочку персонажа фильма Дэниса Хоппера «Easy rider» («Беспечный ездок») 1969 г. о молодых людях, отправляющихся путешествовать по Америке.
И теперь я думала: «Вот и все, что было», сидя рядом со Штейном в такси, которое двигалось в плотном потоке машин по Франкфуртской аллее в сторону Пренцлау. День был холодный и туманный, пыль в воздухе, рядом с нами усталые водители, идиоты, пялящиеся из-за стекол, показывающие палец. Я курила сигарету и спрашивала себя, почему именно я должна сейчас сидеть рядом со Штейном, почему он именно мне позвонил — потому что я послужила для него началом? Потому что он не смог дозвониться Анне, или Кристиане, или Тодди? Потому что никто из них с ним бы не поехал? А почему я поехала? Я не находила ответа. Я выбросила окурок в окно, не обращая внимания на комментарий водителя соседней машины. В такси было очень холодно. «Что-то не в порядке с печкой, да? Штейн?» Штейн не ответил. Это был первый раз, когда мы снова сидели с ним вдвоем в его машине, я сказала: «Штейн, ну что за дом. Сколько ты за него заплатил?» Штейн рассеянно глянул на заднее стекло, поехал на красный свет, невозмутимо перешел на другую полосу, втянул в себя то, что осталось от сгоревшей до губ сигареты, «80 000», — сказал он. «Я заплатил за него 80 000 марок. Дом классный. Я его увидел и сразу понял — это он». У него на лице появились красные пятна, он хлопал ладонью по ноге, обгоняя автобус. Я сказала: «Где ты взял 80 000?», он глянул на меня и сказал: «Такие вопросы не задают». Я решила больше вообще ни о чем не спрашивать.
Мы покинули Берлин, Штейн съехал с шоссе на обычную дорогу, начался снег. Я чувствовала усталость, как всегда, когда я еду в машине. Я смотрела на дворники, на снежный вихрь, который концентрическими кругами шел нам навстречу, я думала о том, как мы ездили со Штейном два года назад, о странной эйфории, о безразличии, о враждебности. Штейн вел теперь спокойнее, поглядывал на меня. Я спросила: «Магнитофон больше не работает?» Он улыбнулся и сказал: «Работает. Я просто не знал… хочешь ли ты». Я закатила глаза: «Конечно, хочу», вставила в магнитофон кассету, на которую Штейн записал одну за другой двадцать арий Доницетти. Он засмеялся: «Ты все помнишь». Запела Каллас, она брала то выше, то ниже, Штейн то ускорялся, то замедлял ход, теперь была моя очередь смеяться, я стала прикасаться рукой к его щеке. Кожа была непривычно жесткой. Я подумала: «Что значит „привычно“», Штейн сказал: «Видишь», я видела, что он раскаивается. За Ангермюнде он свернул на проселочную дорогу и так резко затормозил перед одним домом, что я чуть не влетела головой в ветровое стекло. Это был дом с плоской крышей, построенный в шестидесятые годы. Я разочарованно спросила: «Вот этот?», Штейн заскользил по замерзшему бетону навстречу вышедшей из дома женщине в переднике. За передник цеплялся бледный, кривой ребенок. Я опустила стекло и услышала, как он радостно закричал: «Фрау Андерсон!», я всегда ненавидела его способ общения с такими людьми — я увидела, как он протянул ей руку и как она ее не взяла, а просто бросила ему огромную связку ключей. «Воды нет, — сказала она, — трубы лопнули от мороза. Но электричество будет. На следующей неделе». Ребенок начал ныть. «Ничего», — сказал Штейн и заскользил обратно к машине, остановился у моего открытого окна и стал делать элегантные, страстные круговые движения тазом. Он сказал: «Come on baby, let the good times roll». [17] Я сказала: «Штейн. Прекрати», я чувствовала, как я краснею, ребенок от удивления выпустил из рук передник.
17
Давай сюда, детка, хорошенько покувыркаемся.