Летний домик, позже
Шрифт:
«Они там жили», — сказал Штейн, включив зажигание. Он поехал назад по той же дороге, падал густой снег, я повернула голову и смотрела на женщину и на ребенка, стоявших в светящемся прямоугольнике двери, до тех пор, пока дом не исчез за поворотом. «Они злятся, потому что год назад должны были уйти оттуда. Но не я же их прогнал, а хозяин дома из Дортмунда. Я просто его купил. Я был бы не против, чтобы они там оставались». Я недоуменно сказала: «Но они же мерзкие», Штейн сказал: «Что значит „мерзкие“» и бросил связку ключей мне на колени. Я пересчитала ключи, там было двадцать три штуки, совсем маленькие и очень большие, все они были старые, красивой формы, я тихонько напевала: «Ключ от хлева, ключ от погреба, ключ
Каниц был хуже, чем Лунов, хуже, чем Темплин, хуже, чем Шонвэльде. Серые, согнувшиеся дома по обе стороны петляющей дороги, большинство окон забито досками, нет ни магазина, ни булочной, ни гостиницы. Метель усиливалась. «Здесь много снега, Штейн», — сказала я, и он сказал: «Ясное дело», так, как будто он купил снег вместе с домом. Когда с левой стороны показалась деревенская церквушка с красивой красной колокольней, Штейн начал издавать странный жужжащий звук, как муха летом, когда она натыкается на стекло. Он съехал с дороги, затормозил, снял руки с руля и сказал: «Вот этот».
Я посмотрела в окно и подумала: «Ну еще пять минут». Дом выглядел так, как будто он в любую секунду мог бесшумно рухнуть. Я вышла из машины и закрыла дверь так осторожно, как будто любое сотрясение могло оказаться роковым. Штейн пошел к дому на цыпочках. Это был не дом, а корабль. Он лежал у проселочной дороги, как гордый древний корабль. Большой, двухэтажный, из красного кирпича, со скелетообразным фронтоном, украшенным двумя деревянными лошадиными головами. В большинстве окон не было стекол. По стенам бежали трещины толщиной с палец, перекосившаяся веранда держалась только усилиями толстого плюща. Дом был красив. Это был дом.И это была руина.
Ворота, с которых Штейн попытался содрать табличку «Продается», упали с жалобным стоном. Мы поднялись по ступенькам, я остановилась, испуганная выражением лица Штейна, и увидела, как он исчез за плющом, обвивавшим веранду. Вскоре после этого из дома выпала оконная рама, и лихорадочное лицо Штейна, освещенное керосиновой лампой, показалось между зубцами разбитого стекла.
«Штейн! — закричала я. — Выходи! Он сейчас развалится!»
«Заходи! — крикнул он в ответ. — Это же мой дом!»
Я спросила себя, что с того, что это его дом, что это меняет. Я ступила на веранду. Доски закряхтели, плющ сразу проглотил весь свет, я с отвращением раздвинула его, после чего холодная, как лед, рука Штейна затянула меня в коридор. Я схватилась. Я схватилась за его руку, мне вдруг стало страшно, что я потеряю ее, а главное — свет его маленького керосинового фонарика; Штейн молчал, и я следовала за ним.
Он выталкивал ставни, они падали в сад, мы смотрели на последний дневной свет сквозь красные осколки стеклянных дверей. Связка ключей, оттягивавшая карман моей куртки, оказалась совершенно бесполезной, все двери были открыты, или их вообще больше не было. Штейн светил лампой, показывал, рассказывал, стоял передо мной, затаив дыхание, несколько раз он что-то хотел сказать, но не говорил, тянул меня дальше. Он поглаживал перила и щеколды, простукивал стены, сдирал обои, оттуда сыпалась штукатурка. Он говорил: «Ты видишь?» и «Ну, почувствуй» и «Ну как тебе?», мне не нужно было отвечать, он говорил сам с собой. На кухне он опустился на колени и стал руками очищать от грязи плитку, при этом он продолжал говорить сам с собой, я не отлипала от него ни на миг, и в то же время меня там уже как будто и не было. На стенах оставило следы подрастающее
18
Нет риска — нет кайфа.
Я сказала: «Что — здесь?»
«Да все!» — сказал Штейн, я его еще не видела таким дерзким.
«Озеро рядом, каштаны во дворе, три моргена земли, вы можете здесь выращивать вашу богом проклятую траву, и грибы, и коноплю, и любое дерьмо. Места хватит, понимаешь? Место есть. Я вам тут устрою салон с бильярдом и курительной комнатой, и каждому собственную комнату, и большой стол за домом для чертовой еды, и тогда можешь утром встать, и бежать к Одеру, и там нюхать свой кокаин, пока у тебя череп не лопнет», — он грубо повернул мою голову, так, чтобы я видела то, что простиралось за домом, было темно, я почти ничего не видела, меня начинало трясти.
Я сказала: «Штейн. Пожалуйста. Прекрати».
Он прекратил. Он молчал, мы смотрели друг на друга, мы часто дышали, почти в одном ритме. Он медленно поднес руку к моему лицу, я отклонила голову, он сказал: «Все в порядке. В порядке, в порядке. О'кей».
Я стояла неподвижно. Я не понимала. Я о чем-то догадывалась, но до понимания мне было еще далеко. Я была усталой и измученной, я думала об остальных, я немного злилась на них за то, что они оставили меня здесь одну, за то, что со мной никого не было — ни Кристианы, ни Анны, ни Гейнце, чтобы защитить меня от Штейна. Штейн пошаркал ногами и сказал: «Мне очень жаль».
Я сказала: «Ничего. Все нормально».
Он взял мою руку. Его рука была теперь теплой и мягкой, он сказал: «В общем, солнце за колокольней».
Он стряхнул со ступенек снег и предложил мне сесть. Я села. Мне было очень холодно. Я взяла зажженную сигарету, которую он мне протянул, закурила и стала смотреть на колокольню. Солнце уже спряталось. Я чувствовала что я должна сказать что-нибудь о будущем, что-нибудь оптимистическое. Я сказала: «Я бы срезала плющ на веранде. Летом. Иначе мы не сможем смотреть, если мы будем здесь пить вино».
Штейн сказал: «Сделаю».
Я была уверена, что он вообще не услышал, что я сказала. Он сидел рядом со мной, он выглядел усталым, он смотрел на белоснежную, холодную улицу; я думала о лете, о часах, которые мы провели в саду Гейнце в Лунове, мне хотелось, чтобы Штейн еще раз посмотрел на меня так, как там, и я себя ненавидела за то, что я этого хочу. Я сказала: «Штейн, ты можешь что-нибудь сказать? Ну пожалуйста? Может быть, ты мне что-то объяснишь?»
Штейн бросил сигарету на снег, посмотрел на меня, сказал: «Что я тебе должен говорить. Это — возможность, одна из многих других. Ты можешь принять ее всерьез, и ты можешь все оставить как есть. Я могу ею воспользоваться, могу бросить и пойти куда-то еще. Мы можем вместе принять ее или сделать вид, что мы друг друга не знаем. Это не играет роли. Я просто хотел тебе ее показать, вот и все».
Я сказала: «Ты заплатил 80 000 марок, чтобы показать мне одну возможность, одну из множества других? Я правильно поняла? Штейн? Что это значит?»
Штейн не реагировал. Он наклонился вперед, напряженно глядя на улицу, я проследила за его взглядом, улица была сумрачной, но снег отражал последний свет и блестел. Кто-то стоял на другой стороне. Я сощурила глаза и приподнялась, фигура была примерно в пяти метрах от нас, она повернулась и убежала в тень между двумя домами. Стукнула калитка, я была уверена, что это был ребенок из Ангермюнде, бледный придурковатый ребенок, цеплявшийся за передник.