Летний остров
Шрифт:
Руби шагнула к Дину. Ему показалось, что она сейчас заплачет.
– Ты говоришь так уверенно…
Он улыбнулся:
– Ты научила меня любить. Всякий раз, когда ты держала меня за руку, если мне было страшно, или приходила на нашу игру, или оставляла в моем шкафчике в раздевалке записку, я узнавал о любви чуточку больше. В детстве я, возможно, принимал это как должное, но я уже не ребенок. Много лет я был одинок, и каждое новое свидание с очередной женщиной лишний раз доказывало, что у нас с тобой было нечто особенное.
– У моих родителей тоже было нечто
– Понял твою мысль. Ты хочешь сказать, что любовь умирает.
– Ужасной, мучительной смертью.
Дин с грустью понял, что ее сердце, некогда такое чистое и открытое, растоптали те самые люди, которые должны были его защищать.
– Ладно, согласен, любовь причиняет боль. Но как насчет одиночества?
– Я не одинока.
– Врунишка.
Руби отошла от него, потом, не оглядываясь, даже помахав рукой, села на велосипед и укатила.
– Давай, давай, убегай! – крикнул Дин ей вслед. – Все равно далеко не убежишь.
Руби знала, что мать будет ее ждать. Нора наверняка сидит в кухне или на веранде в кресле-качалке, делая вид, будто занята каким-нибудь делом, например вязанием. Она любит вязать.
Руби перестала крутить педали, велосипед замедлил скорость, дребезжа и подпрыгивая на неровной дороге. Boзле мини-фургона Руби спрыгнула на землю, прислонила велосипед к стенке сарая и двинулась к дому. Калитка открылась с громким скрипом. Мать была в кухне. Когда Руби вошла, Нора стояла у плиты и что-то размешивала в глубокой миске. На ней был старый передник с надписью: «Место женщины – на кухне… и в сенате».
– Руби? – Нора удивилась. – Я не ждала тебя гак рано. – Она покосилась на дверь. – А где Дино?
Руби остановилась, не в силах произнести ни слона. В кухне пахло жареным мясом, которое полагается долго томить на медленном огне с морковью и печеной картошкой. На разделочной доске лежало кухонное полотенце, на нем поднималось домашнее печенье. А в миске, над которой колдовала мать, готовился ванильный крем, догадалась Руби. Мать приготовила ее самые любимые блюда.
В эту минуту Руби не могла бы сказать, что причиняло ей большую боль – то, что мать постаралась доставить ей удовольствие, или то, что она не могла разделить это удовольствие с Дином. Она знала только одно: если не уберется из кухни как можно быстрее, то расплачется.
– Дин пошел домой, – ответила она.
Мать нахмурилась, выключила горелку, аккуратно положила деревянную ложку па край миски, взяла костыли и направилась к Руби. Шаг-стук-шаг-стук… неровный ритм был вполне под стать неровному биению сердца Руби.
– Что случилось?
– Не знаю. Наверное, мы начали то, что не сумели закончить. А может быть, наоборот, закончили то, что началось давным-давно.
Руби пожала плечами и отвернулась.
– С Дином будет не так, как с Максом, – сказала Нора.
Руби тихо призналась:
– Я люблю Дина, но этого недостаточно. И все равно не продлится долго.
– Любовь без веры ничего не значит.
– Веру я давно потеряла.
– Еще бы не потерять! Ты имеешь право винить в этом меня и своего отца, но сейчас не важно, кто виноват, важна ты сама. Позволишь ли ты себе прыгнуть без страховки? Это и есть любовь и вера. Ты требуешь гарантии, но гарантии даются на технику, а не на любовь.
– Да, конечно. Ты из-за любви попала в психиатрическую клинику.
Мать рассмеялась:
– Думаю, любовь всех нас сводит с ума.
Все годы, пока Руби злилась на мать, отсылала обратно ее подарки, отказывалась от любых контактов с ней, она делала это не потому, что ощущала себя обманутой. Ее чувства и поступки в то время объяснялись тоской по матери. Руби так сильно тосковала, что могла жить, только притворившись, будто она одна на свете.
Я больше не одинока.
Всего одна мысль, всего одна фраза, но она образовала мостик, который вел Руби к самой себе. Она не сказала это вслух, догадываясь, что, если заговорит, ее голос прозвучит по-детски, с изумленным благоговением, и она расплачется.
Я не могу написать эту статью.
– Мне нужно подняться к себе, – неожиданно сказала она.
Мать удивленно посмотрела на нес, но Руби не обратила на это внимания, взбежала по лестнице в свою комнату и стала звонить Вэлу.
Трубку сняла Модин.
– «Лайтнер и партнеры». Чем могу быть полезна?
– Привет, Модин. – Руби села на кровать, поджав ноги. – Великий и Ужасный на месте?
Модин засмеялась:
– Нет, он уехал с Джулианом в Нью-Йорк па премьеру, должен вернуться в понедельник. Он иногда звонит в офис, я могу передать, что ты звонила.
– Ладно, передай, что я не буду отсылать статью.
– Ты хочешь сказать, что не уложишься в срок?
– Нет, я вообще не буду ее писать.
– О Боже… пожалуйста, оставь мне на всякий случай свой адрес и номер телефона. Думаю, Вэл захочет сам с тобой поговорить.
Руби продиктовала адрес и телефон и повесила трубку. Только увидев у себя на коленях блокнот, она осознала, что машинально потянулась за ним. Пришло время закончить начатое. Нехотя она стала писать.
Я только что позвонила своему агенту. Его не оказалось на месте, но, когда он вернется, я скажу, что не собираюсь сдавать статью. Раньше я не представляла, что значит написать разоблачительную статью о собственной матери.
Самой не верится, что я была настолько слепа. Я приняла аванс – мои тридцать сребреников – и, как подросток, потратила его на спортивную машину и дорогие тряпки. Я ни о чем не думаю, я мечтала. Я представляю себя в телестудии, в шоу Лино или Леттермана, воображаю себя восходящей звездой, блистающей остроумием. Мне не приходую в голову, что для того, чтобы дотянуться до микрофона, мне придется переступить через собственную мать. В своих мечтах, как обычно, я видела только себя. Но теперь, увидев окружающих меня людей, я поняла цену моих эгоистичных поступков.