Лето, бабушка и я
Шрифт:
— Это что за девица с вами носилась? — спросила бабушка.
— Ой, она такая классная, — завывая от возбуждения, я рассказала про завтра.
Бабушка хмыкнула.
— Ноги красивые, — сказала она, глядя во двор.
Таня дала нам пластилин.
Ее комнату можно было рассматривать, как музей:
Мы зачарованно смотрели на Танины пальцы с алыми ногтями: из бесформенного кома пластилина они мелкими аккуратными движениями создавали чье-то лицо.
— Мефистофель, — кратко объяснила Таня, показывая нам окончательный результат. Дети растерянно промолчали, мне же лицо напомнило посмертную маску Бетховена.
Наши корявые цветочки и корзинки удостоились высочайших похвал, но были снова превращены в исходный рабочий ком.
— Вот это надо мазать на веки, — показывала Таня флакончик с кисточкой обсадившим ее девочкам. Мы, не дыша, смотрели, как она проводит ровную линию над ресницами. Таня пальцами растушевывала тени, густо взбивала загнутые ресницы, хлопала пальцем по губам, разминая алое.
— Я всегда все пальцами делаю, я же художница, — она так разговаривала с нами, будто мы что-то соображали.
— А давай я тебя накрашу, — повернулась она к Венере. Та замерла под Таниными пальцами, открыв рот. Мы потеряли дар речи от зависти.
— Тебе надо будет усики выщипывать, когда подрастешь, — прищурив глаз, оценивала Таня свою работу, поворачивая обессиленное лицо Венеры в разные стороны.
— Люблю красивых людей, — наклонив голову, объясняла она, — что еще в жизни можно любить?
Венера перед нашими глазами превращалась из пухловатой сутулой верзилы в чужую прищуренную женщину.
— Ну и как вам? — Нас можно было не спрашивать.
Нам нравилось все — сладковатый запах духов, ее удивительная комната, ее тюленья грация, ее гладкая темно-розовая кожа и потрескавшаяся помада на вывернутых губах. Мы были ее рабами, жрицами ее храма, подметателями ее следов.
— Кто следующий? — весело спросила Таня, держа в руке кисточку.
— Вы чем тут занимаетесь? — Наш цветник смяло жестким голосом соседки Натэлы. — А ну-ка быстро по домам, чтобы духу вашего тут не было!
Мы испарились, и шли домой с чувством легкого опьянения — как будто сделали что-то непристойное.
— На что это похоже, — обсуждали соседи вечером квартирантку, — ладно неделя, две недели, но она уже месяц тут живет!
— Люди, вы где-нибудь видели закон, по которому квартиру нельзя снимать больше чем на две недели? — спросил с балкона Тамаз.
— Между прочим, твоя дочь тоже у нее сидела, куда ты смотрел! Чему она может наших детей научить! — задрала голову Динара. — Я свою Венеру сначала отдубасила, потом отмыла, потом еще раз отдубасила. Пришла размалеванная!
— Человек приехал отдыхать, — попробовал отбиться Тамаз.
— Знаем мы этот отдых — уходит одна полуголая, приходит под утро каждый раз с новым кавалером, — ядовито прогудела Натэла. — А может, ты и сам к ней не прочь клинья подбить?!
— Натэла, нарываешься! — рассвирепела Шура, жена Тамаза. — Это квартирантка моей матери, куда она ее выкинет, интересно?
— А что, мало желающих? — удивилась Натэла. — Я тебе в тот же день найду новых, и не каких-нибудь шалав, а приличных людей!
Таня исчезла, не попрощавшись. В ее комнату заселились какие-то белобрысые люди, уходившие с утра на море и приходившие с ожогами.
Мы забыли о ней быстро.
В кафе-близнецах на бульваре давали самое вкусное мороженое в металлических креманках на черной ножке: они запотевали, мороженое оттаивало по краям, можно было его брать ложечкой — и твердого, и жидкого, смешивать во рту, и щуриться от ветра, дувшего с вечернего моря.
— Смотри — это не та девица, что с вами бегала? — толкнула меня бабушка.
В кафе-близнеце напротив за столиком сидела Таня. Она была в джинсах, вышитой распашонке и соломенной шляпе с твердой тульей, сидела, задрав ноги на соседний стул, и смотрела на море. Ее алый рот был печален, плечи свисали, как у спящей.
Время от времени к ней подходили нескончаемые молодые люди и, наклонясь, что-то ворковали, — она смотрела снизу беззащитно, отрицательно качала головой и даже отталкивала их рукой.
— Пошли фонтаны смотреть, — решили мы и поднялись, и я напоследок оглянулась.
Таня брела к морю, покачиваясь, ее поддерживал кто-то особенно настырный.
Музыку и брызги с танцующих фонтанов по пути к морю развеивал ветер.
Бабушка про классификацию жен
— Твоя мама ни в какую не хотела уши прокалывать, — сообщила бабушка, и было непонятно — одобряет она это или нет. — За всю жизнь чтобы женщина ни разу не захотела серьги надеть!
Гудела заблудившаяся в городе пчела, бабушка мыла зелень для салата, и плеск воды был особенно прозрачный.
— А у тебя же проколоты? — Я полезла к ее ушам. — Проколоты! А почему ты серьги не носишь?
— Заросли, наверное, — предположила бабушка. — Не трогай, щекотно!
— А у тебя вообще серьги есть? — озадачилась я. — Ты их вообще когда-нибудь носила? Что-то я такого не припомню.
Бабушка вздохнула.
— Какие еще серьги при моей жизни! Я уж и не помню, когда что-то на себя из украшений надевала.
Она отрезала попку огурца и прилепила себе на лоб.
— Хочешь тоже? — снимая тонкие полоски зеленой кожуры, спросила бабушка. — Ох, как прохладно!