Лето, бабушка и я
Шрифт:
Результат нам не понравился.
— Как теперь спасаться? — лихорадочно зачесывая щетки за уши, причитала Танька. — Мама теперь нас точно убьет!
Бабушка заметила перемену не сразу.
— Это что такое? — приглядевшись, зашипела она. — Один раз!!! Один раз я тебя отпустила! На свою голову! Что у тебя с волосами?!
— Дидэ, — предусмотрительно выбежав в коридор, затрещала я. — Ты же не хочешь, чтобы я осталась старой девой? А с такими деревенскими косами на меня никто и смотреть не станет, кроме сельских ухажеров!
— Подожди,
— Нет, — проникновенно пообещала я. — Брови в этом сезоне модны густые, «итальянские»!
— Ладно, — вздохнула бабушка. — Танька твоя будет у нас сегодня ночевать?
— Ага, из училища к нам придет.
— Вы мне спойте тогда вечером свою песню, которая «Ко-ко-ко» [37] — хоть какой-то толк от вас должен быть!
37
Имеется в виду песня «Ке комфозьоне» группы «Рикки э повери».
Когда бабушка заболела
Придя с экзамена, я никого не нашла дома.
Ну и слава богу, можно спокойно погрызть огурцы с сыром вместо обеда, и никакого супа — «заработаешь себе гастрит!».
Можно полежать на подоконнике, глядя то на облака над армянской церковью, то на прохожих под магнолиями, можно потрепаться с Вадиком про ошибки в сочинениях или повисеть на телефоне, узнать — как у Таньки с ее музыкальными делами. Удивительная штука — мы вместе проклинали музыкальную школу и фортепиано, а в итоге она учится на хородирижерском, и я теперь вместе с ней слушаю арии из опер.
— На вокальный пойти в консерваторию или на теорию? — подкрашивая загнутые до бровей пушистые ресницы, томно спрашивает Танька.
— Тебе еще два года можно думать, а мне — все, приплыли! — задрав ноги на подоконник, я накручиваю волосы на бигуди.
— Тебе этот Гиечка правда нравится, или ты его назло Ане кадришь? — спрашивает Танька.
— Назло, конечно. — Лениво откидываюсь на стуле, волосы свешиваются до пола, меня захватывает волна благодарности к их красоте: как у О’Генри в рассказе «Дары волхвов».
— Жалко же Аню, — укоризненно говорит Танька.
— Понимаю, — легко соглашаюсь я, но десятый класс, конец, все долги надо отдать, и закрыть счета, близость расставания со всеми внушает непривычное возбуждение.
— Все друг в друга перевлюблялись, — отмечает Танька. — Мне вот тоже Зура нравился, а как попала к музыкантам — всю дурь из башки вымело.
— Так жа-а-а-алко, — тяну я, летний ветер, запах магнолий, море на горизонте, бирюзовый сарафан, и впереди — выпускной! Томление наливает руки свинцом, что-то будет, что-то будет, наконец-то взорвется петарда, и салюты осветят мое небо.
— Ты к бабушке ходила? — напоминает Танька.
— Ей что-то нездоровилось, а я же билеты зубрила. Пойду сегодня. А давай сейчас?
— Позвони сначала, вдруг она спит. — Танька не в пример мне деликатна.
Через несколько минут я узнала, что бабушка в больнице: инфаркт.
Только одно стремление заполнило меня до предела: найти и увидеть ее. Люди что-то говорили вокруг, но из невнятного шума мне нужно было только — номер палаты.
Я оттолкнула медсестру, растопырившую руки, и ворвалась в реанимацию.
Она лежала на кровати ровно, со своим римским профилем и царственной головой, глаза были закрыты, лицо умиротворенное. Что-то ударило меня пониже ребер, и я, как в детстве, схватила ее куда попало — чтобы не смела притворяться.
Бабушка тут же открыла глаза, ее лицо осветилось, она потянулась ко мне, и в то же мгновение чужая сила оттащила меня за шиворот прочь из палаты, в коридор. Запутавшись в собственных ногах, готовая уничтожить всякого, кто посмел до меня дотронуться, я резко отшвырнула чужую руку, обернулась — передо мной стоял доктор.
— А ну-ка пошла отсюда…
— Я не пускала, доктор, она на меня ноль внимания, как пациентов лечить, если такие дикие родственники?!
Светлоглазый рыжеватый доктор смотрел на меня исподлобья.
— Ты понимаешь, что могла ее убить?
Я ничего не понимала, но заплакала. Мир вокруг меня потерял четкие линии, стал оползать и размываться, тусклая лампочка освещала серую стену, и на улице было лето.
— После инфаркта человеку важнее всего покой, — объяснял мне доктор в кабинете, когда я выпила воды, отдышалась и стала понимать человеческую речь. — Ей опасен любой стресс, нельзя ни огорчаться, ни слишком сильно радоваться. Она сейчас еще очень хрупкая. Не обижайся, что я тебя так…
Я мелко кивала, стараясь собрать губы, чтобы они не дрожали так заметно.
— Хочешь еще воды? Тебе тоже валерьянка бы не помешала. Мзия, накапай ей стопочку.
Медсестра — на этот раз другая, полная женщина с округлыми руками, поднесла мне кофейную чашку с отбитым краем и ласково потрепала по голове.
— Тут и не такое с народом делается. Выкарабкалась твоя бабуля, теперь — уход и покой. Бабуля же?
А доктор продолжил:
— В общем, так. Пока не ходи к ней. Потерпи. Это ты себе делаешь хорошо, когда влетаешь, как ракета, и вся такая пылаешь любовью, — не обижайся, повторюсь. Ей ты сделаешь плохо. Еще немножко, и пущу. Договорились?
Через несколько дней — я сдавала какие-то экзамены, шла на медаль, класс гудел про выпускной, я еще и платье ходила выбирать, — мне удалось войти к бабушке.
— Ба, можно я прилягу с тобой? — Плевать на доктора, я сойду с ума, если ее не обниму.
— Смотри, что у меня с руками. — Бабушка стала говорить тише обычного. — Облезаю, как змея.
Мы тихо засмеялись.
Я держала ее руку и снимала старую коричневую кожу, обнажая новую, розовую, совсем молодую.
— Это я неделю ничего руками не делала, и вот, — удивлялась бабушка.