Лето с капитаном Грантом
Шрифт:
Из дому вышел браконьер-мужчина. Он внимательно посмотрел на Ветку… Он стоял. Что же оставалось сделать Ветке? Тоже пришлось встать. И, по-видимому, еще поздороваться.
Она молчала.
И браконьер не здоровался. Еле заметной быстрой гримасой изобразил на лице, что он, взрослый, недоволен девочкой Веткой. Потом спросил вполне нейтрально:
— Ты от Николая Васильича?
Ветка молчала, примериваясь, как бы начать разговор. Надо ли объяснять, что сердце ее скакало, мечтая прыгнуть в пятки.
— Ты из библиотеки?
— Я
— А?!
— Я видела, как вы разорили муравейник. И поэтому я пришла сюда!
Взрослый браконьер поднял брови и отступил на полшага. Как бы покачнулся. В первую минуту он… ну не то чтоб сильно струхнул, а все же был, так сказать, обеспокоен. Прикидывал: может, ему лучше сказать, что он ничего в своем поступке дурного не видит, и вообще он готов… Но быстро взял себя в руки. Подумаешь, преступление — принес из лесу три кило трухи, по которой ползают какие-то насекомые… Да пойдите-ка вон!
Ветка тоже заметила, что браконьер испугался. И ей бы использовать этот шанс для дальнейшего наступления. Однако… Ведь перед ней был все-таки взрослый. И еще другое, может быть даже более важное.
Великий шахматист прошлого Стейниц рассказывал, что ему частенько мешала побеждать полуразгромленного противника именно его «полуразгромленность». И подсознательно своими не самыми сильными ходами он как бы помогал противнику прийти в себя.
Стейниц говорил, что большому игроку надо выживать из себя это.
Может, игроку и действительно надо.
Но если присмотреться, есть в этом чувстве что-то по- настоящему интеллигентное, благородное. Хотя и в ущерб себе. Да что ж из того! Благородство на то и существует, чтобы не искать выгод.
Ветка, воспитанная в издревле существующем демократическом духе московских дворов, твердо знала, что драка только до первой крови и лежачего не бьют.
По наивности своей она приняла дрогнувшего браконьера за «лежачего». Ей бы развить успех, вывести его на чистую воду. А Ветка стала рассказывать ему, как муравьи полезны, сколько килограммов они разных гусениц съедают — такое, мол, и птицам не снилось. То есть Ветка «взывала к браконьерской совести»: вот она ему сейчас объяснит, а он скажет, что никогда больше в жизни не будет разорять муравейников и отдавать своим идиотским рыбкам муравьиные яйца.
При этом Ветка существенно привирала — во-первых, потому, что стремилась живописать как можно более разительную картину, а во-вторых, потому, что плохо слушала в свое время Жанну Николаевну.
Браконьер, видимо, почувствовал это. И Ветка поняла, что он это почувствовал… Эх, не туда куда-то она запоролась!
— Вот хорошо, что ты мне рассказала, — прервал он ее наконец дружеским и радостным голосом. — А то у меня жена их боится, говорит: они ползают… Теперь растолкую, какие они полезные. Как-нибудь перетерпит, верно?
Ветка смотрела на него непонимающими глазами.
— И насчет рыбок ты меня зря… подозреваешь. —
Он пошел по узенькой ровной дорожке между грядами. И Ветка невольно пошла за ним. На застекленной терраске с другой стороны дома стоял браконьер-мальчишка и в открытое окно с интересом следил за ними.
— Ты меня за кого принимаешь-то? За браконьера, что ли? — спросил браконьер с великой обиженностью. — Вот он, твой муравейник, никто его зорить не собирался. Я его только переселил!
И действительно. На аккуратно отведенном месте лежал небольшой муравьиный холмик — тот самый, бывший лесной. И даже очень ровненький. Как видно, браконьеры хотели, чтоб муравьи скорее прижились. А те бегали по хвоистой куче, пытаясь сообразить, что же произошло. Многие из них тащили в «зубах» продолговатые белые яички.
— Ну вот, видишь? — сказал браконьер даже как бы с некоторой гордостью.
— А зачем вы это сделали?
— Хм…
Тут браконьер тоже допустил ошибку. Ему показалось, что Ветка полностью покорена. И ему самым житейским образом захотелось похвалиться своей сметливостью.
— О переселении-то муравейников я еще по телевизору видел. В другие районы переселяют, даже в другие страны… Птицы, они тоже поедают насекомых — дай-дай! Я наблюдал. Но птицы только по сезону. Весной они птенцов кормят — стараются, это правильно. Но потом-то они уже нерадивые, а то и совсем в лес усвистели… сад без охраны… Другое дело эти. Всегда здесь. Всегда работают. Смотри, а? Двигаются! — Это он выговорил с каким-то особым восхищением и в то же время ненавистью. — Жрать охота. Им без конца жрать охота!
Была у него такая манера. Он уже не Ветке говорил, а словно самому себе. И жутковато ей сделалось. Нет, не по-настоящему, конечно, а все-таки жутковато.
И в то же время она смотрела на него с огромным изумлением, на этого действительно не браконьера?.. А кого же тогда? Ветка и слова такого не знала. Она хотела ему объяснить, что это же нехорошо. Ведь в лесу они для всех, для целого леса, а здесь, на участке, только для него одного, словно рабы в Риме. Неужели он этого не понимает — этой простой вещи?!
Но чуяла Ветка, что он не такой наивненький, что он всё понимает, только прикидывается. Но и она теперь не была такой наивненькой. И очень смутно подумалось ей, что, возможно, кое-кого надо лупить не до первой крови, а гораздо больше!
— Как же вам не стыдно наш лес грабить?
— «Наш, ваш»… — Голос его и лицо приобрели совсем иные оттенки. — Видишь, как ты ничего не понимаешь-то… Наш-ваш… Он такой же и мой! А если я в лесу ежонка, не дай бог, поймаю, ты что, тоже за мной с ружьем погонишься? Или я воздуха лесного захотел дыхнуть — тоже наш-ваш?.. Вон же, — он указал на муравейник, — живут, бегают. Я их не убиваю. Чего тебе надо?