Лето в большом городе
Шрифт:
— С тех пор, как я была ребенком, я полагаю.
— Ты полагаешь?
— Я знаю. — Почему разговоры с преподавателями всегда топчутся на месте.
— Почему?
Я сижу и пялюсь на свои руки. Нет хорошего ответа на этот вопрос. "Я гений и мир не сможет жить без моих слов", было бы слишком претенциозно, и скорее всего, не соответствовало бы действительности.
— Я люблю книги и хочу писать отличные Американские романы, — это, правда, как и то, что этого хочет каждый студент,
— Это мое призвание, — звучит чересчур драматично. Но, с другой стороны, зачем он вообще задает мне этот вопрос? Разве он не может сказать, что я должна быть писателем?
В последствие я не сказала ничего. Вместо этого я распахнула глаза так широко, насколько это было возможно.
Это дало интересный эффект. Виктор Грин вдруг почувствовал себя неудобно, заерзал на кресле и стал открывать и закрывать ящик стола.
— Почему вы носите усы? — спрашиваю я.
— Ммм? — он прикрывает губы своими острыми, сальными пальцами.
— Это потому что усы — часть вас?
Я никогда раньше так не разговаривала с учителем, но я ведь не совсем в школе. Я на семинаре. И кто сказал, что Виктор Грин должен быть авторитетом?
— Вам не нравятся усы? — спросил он.
Подождите. Виктор Грин самовлюбленный?
— Конечно, — говорю я, думая, как тщеславна его слабость. Это щель в броне. Если это напрасно, вы должны сделать всё возможное, чтобы скрыть это.
Я слегка наклонилась вперед, тем самым подчеркивая свое восхищение.
— Ваши усы очень....хорошие.
— Ты так думаешь? — он повторяет.
Черт побери. Прям ящик Пандоры.
Если бы он только знал, как Райан и я смеемся над этими усами. Я назвала их "Вальдо." Вальдо, однако, необычные усы.
Он способен искать приключения без Виктора. Он ходит в зоопарк и в Студию 54, и на следующий день он даже ходил в Бенихану, где шеф — повар принял его за кусок мяса и случайно порубил на кусочки.
Хотя Вальдо восстановился. Он бессмертен и его нельзя уничтожить.
— Ваши усы, — продолжаю я. — Это как желание стать писателем. Это часть меня. Я не знаю, кем бы я была, если бы не хотела стать писателем. — Я посылаю эту мысль, с отличной уверенностью, и Виктор кивает.
— Это хорошо, тогда, — говорит он.
Я улыбаюсь.
— Я беспокоился, что ты приехала в Нью-Йорк, чтобы стать знаменитой.
Что? Теперь я запуталась. И оскорблена.
— Что разве мое желание стать писателем, должно быть связано с желанием быть знаменитой?
Он облизывает губы.
— Некоторые люди думаю, что писать — это гламурно.
Они ошибаются, думая, что это хороший проводник, чтобы стать знаменитым.
Так же как и вы, полагаю?
— Меня это не беспокоит, мистер Грин.
Он печально указал пальцем на усы.
— Это все? — я встаю.
— Да, — говорит он. — Это всё.
Спасибо, мистер Грин, — я сержусь на него, гадая, чтобы сказал Вальдо.
Но как только я выхожу, меня начинает трясти.
А почему я не должна? Потребовала я молча. Почему я не должна стать знаменитым писателем? Как Норман Мэйлер. Или Филип Рот. И Ф.Скотт Фицджеральд и Хемингуэй и все эти люди. Почему я не могу быть как они? Я имею в виду, какой смысл становиться писателем, если никто не прочтет то, что ты написал?
Чертов Виктор Грин и Новая Школа. Почему я продолжаю себе что-то доказывать? Почему я не могу быть как Лил, со всеми, кто хвалит и поддерживает меня?
Или Рэйнбоу, с ее чувством правоты. Готова поспорить, Виктор никогда не спрашивал Рэйнбоу, почему она хочет стать писателем.
Или что если — вздрагиваю я — Виктор Грин прав? В конце концов, я не писатель.
Я прикуриваю сигарету и начинаю идти. Почему я приехала в Нью-Йорк? Почему я думала, что у меня получится здесь что-то?
Я иду так быстро, как только могу, останавливаясь чтобы закурить очередную сигарету. К тому времени, как я добралась до 16 — ой улицы, я поняла, что выкурила почти половину пачки.
Мне плохо.
Одно дело писать для школьной газеты.
Но Нью-Йорк — это совершенно другой уровень. Это гора, с лишь немногими людьми, как Бернард, на вершине, и кучей мечтателей и трудяг, как я, у подножия.
Потом есть такие люди, как Виктор, кто не боится сказать тебе, что ты никогда не достигнешь этой вершины.
Я бросаю окурок на тротуар и в ярости топчу его. Пожарная машина проревела вдоль авеню, громко включив сирену. — Я в ярости, — кричу я и мое разочарование смешивается с воем сирены.
Пара человек глянула в мою сторону, но не остановилась. Я лишь еще один сумасшедший в Нью-Йорке.
Я топаю к тротуару здания Саманты, переступаю через две ступеньки, открываю три замка и бросаюсь на кровать. Что снова заставляет меня чувствовать человеком, вмешивающимся в чужие дела.
Это кровать с четырьмя балдахинами и черным покрывалом, которое Саманта называет шелковыми простынями, что, как она утверждает, предотвращает появление морщин.
За исключением того, что они сделаны из какого — то супер липкого полиэстера и приходится опереться ногой об балдахин, чтобы не соскользнуть на пол.