Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

Хобан Рассел

– Ты жесток, – сказал водитель. – Жесток, как вся молодежь. Вы приходите в этот мир, желаете того и сего. «Возьми меня сюда, возьми меня туда», – говорите вы миру. Вы не смотрите на людей, которые предлагают вам дружбу, а не только подвезти вас или накормить, или за чем вы там еще протягиваете руку. Вы не видите их лиц. Для них у вас нет чувств.

– Знай я, что вы так разгорячитесь из-за того, что подвозите меня, ни за что бы к вам не сел, – сказал Боаз-Яхин.

– Вот ты едешь в порт, – сказал водитель. – Что ты там будешь делать?

– Отработаю

свою плату за проезд на судне, если смогу, – ответил Боаз-Яхин, – или заработаю денег, чтобы заплатить за него.

– Каким образом? – спросил водитель.

– Не знаю. Играть на гитаре. Обслуживать столики. Работать в доках. Все, что смогу.

– А куда поплывешь на судне?

– А зачем вам все знать?

– А почему бы мне не знать все, что я могу выяснить? Это большая тайна – куда ты поплывешь на судне?

– Искать отца, – сказал Боаз-Яхин.

– Ах-х-х! – произнес водитель так, словно ему наконец удалось выковырять из зуба застрявший кусок мяса. – Искать отца! Отец сбежал?

– Да.

– А у твоей матери новый мужчина и тебе он не нравится?

Боаз-Яхин попытался представить мать с кем-то другим, не с его отцом. Ум снабдил Боаз-Яхина картинками родителей вдвоем. Когда он убрал из картинок отца, поместить туда оказалось нечего. Завел бы его отец себе новую женщину? Он убрал из умственных картинок свою мать. Отец, из которого вычли, просто выглядел одиноким. Боаз-Яхин покачал головой.

– У моей матери никого нет, – сказал он.

– Чего тебе надо от отца, если ты его ищешь?

Слово карта пришло Боаз-Яхину на ум – и стало не-словом, таким словом, какого он никогда не видел и не слышал, звуком без смысла. Нечто очень большое, нечто очень маленькое, казалось, присутствует у него в уме, но самому ему у него в уме, похоже, места не было. Он заерзал на сиденье. Водитель грузовика в своей странной шляпе и с лицом, выражавшим слишком многое, вдруг показался ему не-личностью. Лев, подумал Боаз-Яхин, но ощутил лишь пустоту на месте того, что его покинуло. Он увидел карту тела Лайлы, распростертой на полу в темной лавке. Пропала. Нет карты.

– Ну? – сказал водитель.

– Он кое-что мне обещал, – произнес Боаз-Яхин.

– Деньги, имущество, образование?

– Кое-что еще, – сказал Боаз-Яхин. – Не хочу об этом говорить.

– Кое-что еще, – повторил водитель. – Нечто тайное, благородное, даже священное, такое, что может быть лишь между мужчинами. А что ты ему принесешь?

– Ничего, – ответил Боаз-Яхин. – От меня он не хочет ничего.

– Ишь какой ты щедрый, – сказал водитель. Он тяжело вздохнул. – Родители – тайна. Иногда я думаю о своих отце и матери миль десять или пятнадцать подряд. Отец был состоятельный и известный человек, интеллектуал. Каждое утро прочитывал газету с начала и до конца, всю целиком, и изрекал много глубоких мыслей. Мать моя была шлюха.

– А кто был ваш отец? – спросил Боаз-Яхин.

– Сутенер, – ответил водитель, – и гомосексуалист в придачу.

Классическая профессия, классические принципы. Иногда он в знак особой милости занимался любовью с матерью, но иметь детей не намеревался. Я представляю собой триумф блуда над сводничеством… Мать всегда говорила мне, что отцовство сломило дух моего отца. Он бросил нас, когда мне было пять. Я вырос среди черного шелкового исподнего, розовых кимоно, вони вчерашней выпивки в залапанных стаканах, пепельниц, набитых мертвыми сигаретами, и антисептика… Вот поэтому я всегда говорю: будь себе и отцом своим, и сыном. Тогда сможешь много и подолгу беседовать сам с собой, а если часто разочарован, то ты ничем не хуже любого другого отца с сыном. Черное шелковое исподнее так приятно на коже, когда ты один.

Испод, подумал Боаз-Яхин. Свой испод мы прикрываем исподним. А у меня испода нет. Дорога к цитадели, придорожные камни, холм, равнина львиного цвета, смуглое движенье, царь львов, там, откуда ушел он, – пустота. У меня есть испод, подумал Боаз-Яхин.

– Думаю, своего отца я разочаровал, – произнес он.

– Скорее, он разочаровался в себе, – сказал водитель. – Нужно заниматься любовью с чужими людьми, когда только можешь.

– А при чем здесь мой отец?

– А ни при чем. Свет не сошелся клином на твоем отце.

– Почему с чужими?

– Потому что это единственная личность, какая только есть, – сказал водитель. – Когда узнаешь получше лицо, или голос, или запах – думаешь, что личность эта уже не чужая, но это ложь. Только с чужим лицом и наготой чужого тела все становится чище.

Боаз-Яхин молчал, слушая грохот грузовика и вдыхая запах топлива, апельсинов, древесины апельсиновых ящиков.

– Я все время езжу по этой дороге туда и обратно, – сказал водитель. – На ней всегда чужие лица, новые лица тех, кто вышел в мир, направляются к порту. Я еду в порт, возвращаюсь все время.

Боаз-Яхин молча прижимал к себе рюкзак.

Грузовик затормозил, рев разделился на отдельные перестуки, дребезги и взвизги. Водитель заехал на обочину, остановил грузовик, заглушил двигатель. Положил руку Боаз-Яхину на колено.

– Не надо, – сказал Боаз-Яхин.

– Хотя бы ненадолго, – попросил водитель – На дороге между прошлым и будущим. Дай мне хоть немного своей незнакомости, незнаемости и своей новизны. Дай немного себя. Будь мне отцом, сыном, братом, другом. Будь мне хоть чем-нибудь ненадолго.

– Нет, – сказал Боаз-Яхин. – Не могу. Извините.

Водитель заплакал.

– Прости, что приставал к тебе, – проговорил он. – Теперь оставь меня, пожалуйста. Мне нужно побыть одному. Уйди, пожалуйста. – Он потянулся за Боаз-Яхина и открыл дверцу.

Боаз-Яхин достал с полки за сиденьем гитару и вылез наружу. Дверца захлопнулась.

Боаз-Яхин хотел дать что-нибудь водителю грузовика. Он раскрыл рюкзак, поискал в нем чего-нибудь в подарок.

– Подождите! – крикнул он, стараясь заглушить рев двигателя, когда грузовик завелся вновь.