Лев Ландау
Шрифт:
— До чего же ты не важный человек, — с серьезной миной заявляет Шальников. — В жизни не встречал такого не важного человека, как ты.
С легкой руки Александра Иосифовича за директором Института физических проблем Капицей укрепилось прозвище Кентавр, так до конца и не признанное Петром Леонидовичем, хотя сам Капица был на редкость остроумным человеком. К тому же он не мог не помнить, что в свое время дал прозвище Крокодил своему любимому патрону — Эрнесту Резерфорду.
У Шальникова была неистощимая фантазия на розыгрыши и шутки. Неудивительно, что в один прекрасный день Александр Иосифович написал пародию на семинар Капицы в Институте физических проблем.
Кабинет Капицы. По стенам скучают портреты бывших знаменитостей. В креслах тоскуют оригиналы знаменитостей будущих. Кандидаты в знаменитости приглушенными постными голосами ведут
Часы, которые ходят с резким стуком, напоминая походку дамы в деревянных сандалиях, показывают три минуты восьмого. Мощный топот по лестнице — и в кабинет врывается Петр Леонидович Капица. Не обращая внимания на присутствующих, он смотрит на астрономические часы и спотыкается о край ковра.
— Эти часы идут вперед, — говорит он. — На моих без полутора минут семь.
Непочтительный Ландау говорит обычным своим игривым тоном, каким он разговаривает с незнакомыми женщинами или делает научные сообщения в отделении физико-математических наук:
— Эти часы почти правильны.
Он смотрит на свои ручные часы и еще более непочтительно добавляет:
— Они неправильны. Они позади на полторы минуты. Они отстают.
Пользуясь правом председателя, Капица зажимает беседу о часах.
— Ну, что у нас сегодня? — обращается он к Стрелкову. Стрелков нервно оправляет рукава и официальным тоном сообщает:
— Сегодня доклад Николая Евгеньевича. Николай Евгеньевич, Петр Леонидович, приготовил большой обзор последних работ по сверхпроводимости…
Капица:
— Ну, если никто не э-э-э… Можно будет начинать. Пожалуйте, Николай Александрович…
К доске выходит Николай Евгеньевич Алексеевский. Он озабочен. Характер его озабоченности неясен и выясняется лишь постепенно. Он держит в руках кипу журналов. Он работяга и трезвенник, но вид у него такой, что спорить можно только о том, четверо или пятеро суток он не спал или просто не успел протрезвиться после вчерашней выпивки. Собравшиеся располагаются поудобнее, запасаясь уютом на предстоящие два часа… Капица смотрит в окно отсутствующим взглядом. Ландау поворачивается к докладчику спиной.
Алексеевский нервно прохаживается у доски, перебирая журналы. На лице у него отражается бурно протекающий процесс развертывания интеллектуальной деятельности. Он несколько раз открывает и закрывает рот, но никаких звуков пока не издает. Шенберг, предусмотрительно занявший самое мягкое кресло, погружается в сладкий сон. Лифшиц плотоядно и выжидающе поглядывает на входную дверь…
Неожиданно со стороны доски начинают доноситься какие-то звуки. Оказывается, Алексеевский уже несколько минут докладывает свой обзор. Но, испытывая некоторое стеснение духа в начале доклада, он изъясняется исключительно инфразвуками. Постепенно приобретая развязность, он повышает тон своей речи. Но пока что с достаточной степенью точности можно установить лишь тот факт, что источником неопределенных звуков, раздающихся в кабинете, помимо стука часов, является Николай Евгеньевич. Понять ничего нельзя. Можно только чисто качественно оценить великолепный басовый регистр докладчика, которому мог бы позавидовать сам Шаляпин.
— Э-бу-бу-бу-бу, э-бу-бу-бу, — говорит Николай Евгеньевич. Затем звуки сливаются в слова. Некоторые из них можно даже разобрать. Например; Лондон, Майзнер, тантал…
Обращаясь к Стрелкову, он сообщает причину своей озабоченности:
— Э-бу-бу-бу… Петр Георгиевич, э-бу-бу-бу… Материала у меня не больше чем на пять минут. Работа очень короткая.
— Работа большая, вы, наверное, просто не успели ее прочесть, — говорит Шальников, которого отсутствие папиросы превращает из ягненка в рыкающего льва. Голосом ехидны он обращается к Алек-сеевскому и спрашивает, что отложено на осях.
— Давление… — бормочет Николай Евгеньевич. — Нет, температура. То есть да, давление…
— А на другой оси? — спрашивает Е.М. Лифшиц.
«Ничего нет на другой оси. Она заготовлена исключительно для того, чтобы на том свете насаживать людей, задающих никчемные вопросы», — хотел сказать Алексеевский, но вместо этого он выдавливает из себя:
— Э-бу-бу-бу… Теплопроводность…»
Эта юмореска — мы приводим ее со значительными сокращениями — позволяет судить лишь об остроумии автора. А говоря об Александре Иосифовиче Шальникове, надо в первую очередь подчеркнуть, что он был талантливым экспериментатором, замечательным учителем для начинающих научных работников и человеком редкостной доброты.
Находились люди, которые умение Дау шутить, поддерживать легкий, остроумный разговор — и все это в несколько необычной, а иногда экстравагантной форме — называли актерским наигрышем. Можно ли с этим согласиться? Разумеется, каждый общественный деятель, будь то лектор, учитель, врач, всегда должен быть подтянут, распущенность и расхлябанность тут недопустимы, о столь очевидных вещах не приходится и говорить. Но Ландау нельзя упрекнуть ни в чем подобном. Ни при каких обстоятельствах не был он также важным, напыщенным, недоступным. По-видимому, прирожденный артистизм Дау некоторые принимали за актерский наигрыш, в котором всегда таится фальшь. Это ошибка: чего в нем совершенно не было, так это фальши!
Пишущей
Ландау был баловнем судьбы. Огромная творческая работа, неустанный труд — основное содержание его жизни. Как у каждого человека, иногда у него были ошибочные работы, иногда ему что-то не удавалось. Но у него было меньше ошибок, чем у других. Во-первых, Ландау никогда не боялся сознаваться в ошибке, не упорствовал, отстаивая ее. А во-вторых, и это главное, чутье подсказывало ему, по какому пути следует идти.
Это и была интуиция, которой судьба одаряет гения…
Глава восьмая. Остров свободы
Благодаря Льву Ландау физика в Советском Союзе в пятидесятые годы стала островом свободы.
Влияние Ландау на современников огромно. И дело тут не только в физике. Его семинар, его дом были культурными центрами Москвы в один из самых мрачных периодов истории России.
В передаче, посвященной академику Ландау радиостанцией Би-би-си, автор и ведущий Юрий Колкер подчеркнул, что гениальному физику удалось сделать науку орудием противостояния властям, и это — еще одна заслуга Ландау перед своей страной.
Действительно, физики в те годы были окружены сияющим ореолом.
«Ландау создал некую философию жизни, совершенно новый тип ученого. Физика превратилась в какое-то увлекательное приключение, в романтическую страну, где жили гиганты, особое племя: свободные люди. Вот эту атмосферу, в сущности, создал Ландау; вот это ощущение, что где-то можно рассуждать свободно, что где-то не поставлены рогатки на пути мысли — это очень волновало людей в те времена. И все это благодаря Ландау», — сказал в передаче Би-би-си профессор Воронель.
В физику устремилась сильная, талантливая молодежь, которая задыхалась в атмосфере казенной лжи и фальши. А тот, кто взбаламутил стоячее болото официального благоденствия, знал, что ходит по краю пропасти.
Но Дау не мог иначе. Это было совершенно особое противостояние. Власть рассматривала и само чувство собственного достоинства как брошенный ей вызов. А для Ландау главное было — заниматься наукой и привлечь к серьезным занятиям как можно больше молодежи.
Молодые научные работники порой недоумевали, почему он уделял им так много внимания, и его любимое занятие было — шлифовать и оттачивать умы. Они терялись в догадках, а все было так просто: Дау был учитель Божьей милостью. Так было в Харькове, так было и в Москве. На лекции Дау шел, как на праздник, да это и был праздник. Поэтому, говоря о его противостоянии, нельзя забывать, что лишь для лиц, поставленных «руководить» наукой, оно представлялось чуть ли не криминальным. Известен случай, когда один из таких руководителей, взошедши на трибуну, начал вещать о священном долге жрецов науки перед отечеством.
— Жрец науки — это тот, кто жрет за счет науки, — раздался голос Ландау.
Через день фраза о жрецах науки разнеслась по всему городу.
Весьма неудобным, мягко говоря, было поведение основоположника советской теоретической физики и для авторитарной власти, она предпочитала тех благонадежных подхалимов, о которых так метко сказано в стихотворении Эльдара Рязанова:
Мы не пашем, не сеем, не строим, Мы гордимся общественным строем.Но с точки зрения здравого смысла в поведении Ландау не было ничего предосудительного: он много и плодотворно работал, приучал работать молодежь. В конце концов, именно благодаря таким людям, беззаветно преданным науке, возможны великие свершения. Он, правда, ругал правительство на чем свет стоит, но это — в узком кругу и весьма отвлеченно, то есть у него и в мыслях не было призывать к свержению властей, он был целиком поглощен своей наукой. Такие люди не представляют непосредственной угрозы режиму, а польза от них — огромная. Вот его и не трогали. За границу не выпускали, статей о нем не печатали, но давали заниматься наукой, и это главное.
Само присутствие Дау оздоровляло атмосферу. Это не преувеличение. Это отмечали многие, начиная с Померанчука. Дау тянулся к людям, он просто жить не мог без постоянного общения со своими учениками и знакомыми, без студенческой аудитории. Это было щедрое общение. Он отдавал им так много времени, как никто другой.
Ну а из всех общений с молодежью самое плодотворное — семинар. Он создал семинар наподобие того, в котором сам принимал участие в молодости, — наподобие знаменитого семинара Нильса Бора. Хотя, надо сказать, стиль отношений здесь был иной. Но какое это имеет значение, если Дау весь отдавался любимому детищу: он вкладывал в семинар не только знания, но и душу. Семинар — это квинтэссенция устремлений Дау, его воплощенная мечта.