Лев любит Екатерину
Шрифт:
Вот это была драка! Двое суток. Без передышки. Пять тысяч против двадцати. Гриц лишился под проклятой крепостью трети своих людей. А мог бы половины. Вырвались из кольца, думали удирать. Но посмотрели на врага и поняли – навели страху. Со стены рожок проиграл отступление, знатная часть османов ринулась в ворота. Татарские же конники потеряли много народу и откатились в степь. Черные от усталости и крови кавалеристы, не сговариваясь, повернули коней. Потемкин кричал команду едва ли не в спины. Дал шпоры, чтобы не отстать от своих, опередил, как положено командиру. Но, в сущности, последняя атака была на едином порыве. Его кавалеристы оставили поле у Турны за собой и, чуть не падая с седел – в обратный путь. Только одна мысль крутилась в головах: кто же их подставил?
– Как вы смели?! – Никогда фельдмаршал не отличался спокойствием. Но сейчас, казалось, бутылки с портером начнут взрываться. Так, наверное, трубит боевой слон индийского раджи, топча англичан в красной форме. – Как вы могли отдать два противоположных приказа?!
Репнин стоял перед командующим навытяжку и смотрел прямо перед собой. Лицо его было непроницаемо. Тут же, в палатке, собрались остальные офицеры. Командиры корпусов притихли, не смели выдохнуть. Гудович бледный от изумления: «Да кабы я знал, я бы никогда…» Потемкин с рукой на перевязи один сидел в углу на сундуке. Ему можно, он не держался на ногах.
– Мы потеряли полторы тысячи! Ни за что! Даром! По вашей глупости! Я отстраняю вас от руководства корпусом! Немедленно отпишу в Петербург! Пусть там решают! А пока – под арест!!!
Репнин повернулся на каблуках. В лице у него не было ни кровинки. Тонкие губы сжались в щель. Но в колких глазах почему-то застыла усмешка.
– Прежде чем вручить свою шпагу вашим адъютантам, позвольте переговорить с вами наедине.
Он смотрел на Румянцева, будто имел право на эту привилегию.
Странно было видеть, как старик мнется. Грозный отец-командир опустил глаза, ворчливо бросил в сторону: «Все идите», – и остался с виновником торжества с глазу на глаз.
Товарищи помогли Потемкину выбраться из шатра, хотели увести. Не тут-то было. Гриц сел на барабан недалеко от входа. «Я здесь подожду». Он хотел знать, чем кончится дело.
Сначала послышались голоса. Репнина – ровный, внушительный. Румянцева – раздраженный, резкий. Потом все смолкло. Зашуршала бумага. Повисла долгая-долгая пауза. И наконец раздался крик фельдмаршала:
– Во-о-он!!!
Из палатки вылетел Репнин с какими-то листочками в руках. В след ему неслось:
– И ты мне, православному, командующему армии, посмел!!!
Из-за полога донесся грохот, это их сиятельство переворачивал походную мебель – бушевал. Жалко всхлипнула кровать, на которую с размаху рухнуло тучное тело. Кажется, молодец-фельдмаршал проломил свое ложе.
Через минуту снова раздался скрип, и голос, уже усталый, но все еще грозный окликнул Потемкина:
– Заходи! Я же знаю, что ты там, за дверью!
Григорий встал. Товарищей уже рядом не было, и потому он шел медленно, но ровно. Наклонился, вступил в шатер. Петр Александрович сидел посреди развороченной комнаты на походной койке и задумчиво грыз согнутый палец.
– Ты, брат, почему не сказал, что за тобой эти гоняются?
Гриц непонимающе пожал плечами.
– Ой, только не ври мне! – Румянцев замахал руками. – Не сейчас. Говори правду. Ты потому из Питера в армию сбежал, что тебя эти обложили?
– Ваше сиятельство очень обяжет меня, если пояснит, о ком речь?
– А ты не знаешь? – взвился Румянцев. – Завелась у нас тут порода… Мне святым Мартыном каким-то в нос тычут. Гороскопы твои показывают. Ни черта я не понял. Да и ни к чему мне это!
Потемкин смотрел на старика. Долго молчал, запоздало понимая, что Репнин – близкий друг Милиссино. А с Милиссино у Григория счеты особые и не о них сейчас речь.
– Ваше сиятельство ошибается, полагая, что названные люди при дворе так сильны, – наконец выдавил из себя Гриц. Он сел возле Румянцева на корточки и протянул ему чудом уцелевший кувшин воды. – Я уехал в армию по своей воле, волонтером. Посчитал недостойным оставаться в столице, пока война. У меня есть на это свои причины, но, поверьте, они личного свойства…
Румянцев усмехнулся. Знамо дело. Кому неизвестно, что камергер Потемкин влюблен в императрицу? Впрочем, как и многие.
– У меня создалось впечатление по письмам Ее Величества, – осторожно заметил фельдмаршал, – что вы ей дороги. Это так?
– И да и нет, – нехотя ответил Григорий. – Мы старые друзья. Не больше. Но и не меньше.
– Так просветите меня, дурака, – фельдмаршал обмакнул в кувшин руку и всей пятерней вытер лицо, – как императрица относится к этим «мартынам»? Боится их?
Гриц вздохнул.
– Ее Величество старается делать вид, что их нет. Но всегда имеет в виду их позицию.
– Хитро-о, – протянул Румянцев. – Я вот что тебе скажу, сынок: ты с ними не связывайся. Странные это люди. Как дерево бывает в лесу: с виду крепкое, зеленое, а сердцевина гнилая. Ударь обухом – от здоровых аж звон идет, а эти глухо так стонут, угрожающе… И жена моя, Екатерина Михайловна, в письмах весьма от них остерегает. Она ведь обер-гофмейстерина малого двора, а там «мартынов» целый клубок.
Потемкин улыбнулся. Ему был очень мил этот сильный, грузный человек, уверенный, что все на свете дела решаются криком, но в сущности добрый и незлобивый.
Граф кивнул каким-то своим мыслям.
– Я вот что, я тебя из корпуса Репнина заберу. Примешь корпус Боура.
Расстались уже в ночи. Потемкин побрел к своему шатру и у самого входа услышал резкий, надтреснутый голос:
– Эй, сударь, вы напрасно продолжаете переписку с известной особой.
Гриц обернулся и лицом к лицу столкнулся с Репниным.