Лев на лужайке
Шрифт:
— Через полчаса полоса пойдет на матрицирование…
Вот такой же добряк-праведник сидел в крохотной комнате областной газеты «Знамя», с ног до головы обвитый бесконечной гранкой, улыбался детской улыбкой, а потом едва-едва не погубил Никиту Ваганова. Это он, Мазгарев, снискавший славу добряка и гуманиста, НАРОЧНО не подал руку Никите Ваганову тем льдистым утром, когда они случайно встретились возле редакции. Добряки, гуманисты, праведники — вот уж такие фанатики, в реальность существования которых так же трудно поверить, как в непорочное зачатие! Разве не стала бы вся жизнь Никиты Ваганова непоправимо несчастной, если бы не четыре голоса, которые помешали Мазгареву поставить к стенке молодого, неопытного, открыто уязвимого журналиста… И этот тоже — испортил прекрасную шариковую ручку, сам не знает, какого лешего сидит на диване перед Никитой Вагановым, боясь встретиться с ним взглядом.
Я поднялся, обошел свой письменный стол, наклонившись, достал пружину от шариковой ручки, протягивая ее Покровову, холодно сказал:
— Вы
— Мне остается единственное: удалиться.
— Разумеется! Удалиться, чтобы не терять драгоценной минуты рабочего времени… Не забудьте сегодня сдать материал о нефтяниках Сургута.
Он, как вы помните, просил три дня на раздумья, а что дали эти три дня, кроме пружины от шариковой ручки, залетевшей под мой письменный стол? Ноль целых и ноль десятых — вот что дали ему три дня тягостных принципиальных раздумий! Он поймет, — и это полезно! — что из двух точек зрения — моей и своей — надо придерживаться первой, не то придется искать более демократическое начальство. С другой стороны — было прекрасно, что Анатолий Вениаминович Покровов втянут в дело публикации сомнительной статьи: на вопрос «Читали ли вы статью?» он же не ответит, что читал, но она ему как-то не понравилась… «Что значит — „как-то“? Значит, у вас были сомнения, но вы не удосужились заняться проверкой статьи?» Анатолий Вениаминович достаточно умен, чтобы сказать: «Читал! И ничего особенного, естественно, не заметил!» А потом дойдет очередь и до Александра Николаевича Несадова…
«Однако становлюсь свиреп!» — с насмешкой над собой подумал я, по существу грубо выгнавший из своего кабинета Покровова. Впрочем, и прежде замечал за собой этакое начальственное «распсиховался». Как относиться к этому, я еще не знал — просто не было времени на внимательное обдумывание. Наступило время позвонить домой, где, конечно, ничего не знали о Костиных делах, но то, что я услышал, превосходило все ожидания. Недавно вернувшаяся из школы Вера с упоением рассказывала, как хорошо ведет себя в детском саду Валюшка, какой стих она выучила, но чемпионом на этот раз был Костя: пять пятерок в дневнике за один день.
— Вот какие у нас дела! — нежно шептала в трубку Вера. — И как было бы хорошо, если папочка провел бы сегодня вечер с нами… Правильно, Валюнчик? Скажи папе в трубку, чтобы он пришел домой пораньше…
Я буркнул в трубку:
— Приду очень поздно…
Никита Ваганов, то есть я, собирался не покидать здание редакции до той секунды, когда уже никакие силы, в том числе и небесные, не смогут выбить из номера статью Виктора Алексеева «На запасных путях». Ротация должна начать выдавать тираж, а грузовики развозить тюки «Зари» по громадному городу, вокзалам и аэропортам. А уж потом — нет, не домой — к Нельке… Да, многими часами ожидания располагал я, но думать я мог и должен был только об Андрее Витальевиче Коростылеве, для читателя этих записок полузабытого, а для меня обязательного для раздумий каждый день, как молитва для ревностного верующего. Интересная особенность: пока еще здравствовал и сидел на месте заместителя редактора Александр Николаевич Несадов, который в ближайшем будущем вынужден будет уступить этот пост мне, раздумья, наблюдения, сравнения, относящиеся к Андрею Витальевичу Коростылеву, носили несколько отвлеченный характер, не были облачены живой плотью и кровью, чем, собственно, и сближались с раздумьями верующего. Яснее: первый заместитель Ивана Ивановича еще дислоцировался на столь отдаленном рубеже, еще так хорошо был прикрыт грудью Несадова, что не мог стать объектом ни тактических, ни стратегических замыслов, — вот потому и приходилось мне рыться-копаться пока только в душевных особенностях предпоследнего противника. Как только я начинал думать о Коростылеве, меня охватывали совершенно неожиданные покой и равновесие, в природе которых я разберусь значительно позже, а теперь я мог только удивляться тому, что стоило возникнуть в моей памяти Коростылеву, как сразу начинала приглушаться суетность конца двадцатого века, мысли текли медленнее, сердце — это-то отчего? — биться ровнее, такие славные вещицы, как зависть, раздражение, гнев, охотно прятались в свои тайные закутки. Я понимал, что ко мне приходила мудрость, опять же не зная причин появления этого лучшего из лучших состояний. Напомню, да и читатель, наверное, не забыл, в какие острые штыки мы с Грачевым встретили появление в редакции нового зама из глубокой провинции, и вот все это куда-то ушло, рассосалось, перестало кровоточить злой завистью и душной ненавистью.
Жизнь Андрея Витальевича Коростылева заслуживала уважения. Родился в такой глухой деревне, какие даже не наносят на карту области, сын солдата, погибшего в первые ноябрьские дни наступления под Москвой. Работал и учился, заочно кончил с отличием педагогический институт, был партийным работником, наконец, получил незнакомое дело — редакторство газеты «Вперед» в отсталой, далекой от шумных автострад и железных дорог области; работал до седьмого пота, вгрызался в дело крепко, наконец полюбил журналистику. Внешне он был такой, каким я его уже описывал: с приятной неторопливостью, чуть-чуть чрезмерной вдумчивостью; он умел говорить,
Вот мы и подошли к той черте характера Андрея Витальевича Коростылева, которая в высокоэрудированном коллективе «Зари», процентов на шестьдесят рекрутированного из коренных москвичей, могла нанести существенный урон авторитету первого заместителя главного редактора — выдвиженца из провинции, то есть варяга. Андрей Витальевич Коростылев во всем, что бы он ни делал и что бы он ни говорил, был самую малость серьезнее, чем того требовал стиль человеческих отношений в несомненно охочей до юмора газете «Заря». Смешноватая старательность Коростылева была универсальной — хоть днем с огнем ищи, нельзя было отыскать щели в этой старательности — в редакционном бытии вещь решительно несовместимая с шутливыми словами. Он и улыбался старательно, и руку пожимал собеседнику старательно, и шагал по длинным коридорам старательно, именно при этом — шагании по коридору — наиболее похожий на разудалого косца из стихов Кольцова, одетого в современное платье и образованного на уровне Академии общественных наук. Одним словом, старательность Андрея Витальевича Коростылева вела начало от незабытой деревенской старательности, непременной для «самостоятельного» мужика. Для более проницательного и зоркого человека добродетели первого заместителя были понятны и в их развитии. Старательный и работящий Коростылев, опираясь опять же на практичный деревенский разум, тщательно отобрал из сложного мира то, что ему самому казалось непременно нужным, что составляло внешний и внутренний портрет теперешнего Андрея Витальевича Коростылева. Никита Ваганов же мудро полагал, что запрограммированность собственным выбором добродетелей для сосуществования с миром в конечном итоге сделает Коростылева скучным для всех человеком, а возможно, и смешным. Речь идет об опасности стать смешным только оттого, что трагедийный исход Коростылеву не грозил — так была крепка цитадель выбранных им правил и свобод от правил. Нет, смех и только смех мог снять с лица Коростылева старательно слепленную маску праведника, человека, живущего, скажем, по тридцати пяти принципам, добровольно отобранным из тысячи возможных. Ключик «Старательность» подходил ко всем замкам Андрея Витальевича Коростылева. Постепенно узнавались пристрастия и отрицания первого зама Главного. Об одном из пристрастий стоит поговорить отдельно.
Еще в те времена, когда Валька Грачев и во сне не мог видеть себя зарубежным корреспондентом, когда отрицание Коростылева процентов на восемьдесят было от ярости и зависти беспомощных, друг школьных и студенческих лет смог-таки принести в кабинет Никиты Ваганова информацию смешную и, значит, опасную для Коростылева. Год или два после института Андрей Коростылев по путевке райкома комсомола возглавлял сельский клуб, воспоминания о работе в котором, как оказалось, были самыми светлыми в его дальнейшей судьбе. То ли уж по-особенному красиво повисали над неподвижной рекой плакучие ивы, то ли местные девчата были хороши, веселы и певучи, то ли сам Андрей Коростылев только начинал по-настоящему жить и лихо кровь играла, но два года клубного заведования стали пунктиком, на котором кончался обыкновенный Коростылев и начинался этакий разукрашенный сентиментальностью гармонист и всем на свете радостно пораженный парень с полуоткрытым ртом.
Количество коростылевских клубных историй увеличивалось, с монументальной постепенностью из них вырастал образ Андрея Витальевича Коростылева, слегка чокнувшегося — у кого нет своего пунктика? — на клубной работе и на всем том, что окружало ее, сопутствовало и даже отдаленно касалось. Признанные редакционные остряки-анекдотчики рассказывали тринадцать коростылевских клубных историй так, что от первой до последней трогательность возрастала почти до скупых мужских слез. Конечно, было весело, когда в редакции появился раздел практической клубной работы — руководитель А.В. Коростылев. Это действительно смешно: «практической клубной работы», — и целых три дня не спохватились, над «практической клубной работой» успели повеселиться досыта. На беду, клубной работой в свои очень отдаленные молодые годы занимался и главный редактор «Зари» Иван Иванович, его первому заму удалось расшевелить какие-то крохотные остатки девичьих песен и звонких тальянок, и в «Заре» появились два или три читательских письмеца с пародийно звучащими в конце двадцатого века заголовками типа: «Клуб на замке» или «Хозяева клуба — мыши!»…
Не забыть сказать, что смех над клубной страстью Коростылева был легким, беззлобным, скорее приносил пользу, чем вред, так как в насмешках непременно проскальзывало: «А он славный, этот самый Коростылев!» А женщины однажды назвали первого зама Душкой, что и стало его прозвищем в дамской части редакционного коллектива…
Рассказывая мне об этом новом прозвище, Нелли Озерова, пришел к которой я все с теми же думами о Коростылеве, от восторга никак не могла расстегнуть тугой крючок на юбке, когда же я ей помог и юбка плавно спустилась к ее загорелым ногам, она поцеловала меня в нос и сказала: