Лев на лужайке
Шрифт:
— Извините, товарищ Одинцов, за опоздание… Мы этот магазин давно держим, но не дают брать.
— Кто?
— Того мы вам не можем сказать…
Гарун аль-Рашид из «Тысячи и одной ночи» не шутил, когда переоделся в рубище. За ночь он узнал о своей стране то, чего не узнал бы никогда от своих визирей и стражников. Мне было больно смотреть на человека, который строил комбинаты мирового значения, но впервые увидел своими глазами, как на улице Горького идет взяточничество, махровым цветом распускается блат. Он не мог смотреть мне в глаза. Я незаметно скрылся в машине, и шофер немедленно сказал:
— Зря
В это время, опечатав кассу и закрыв магазин, вышли веселые милиционеры, за ними согбенно шагал Никита Петрович Одинцов. Он был совсем убит — вялый, постаревший, с опущенными на асфальт глазами. Его можно было и не узнать.
— Куда, Никита Петрович?
— Домой! — И обернулся ко мне: — Поедешь?
— Конечно, поеду. Вам нужен собеседник этак часа на полтора…
II
Шариковая ручка отказывается, автоматические ручки не спускают чернила, как только начинаю писать об Андрее Витальевиче Коростылеве — противнике сокрушающей силы. Я всякие байки рассказывал только для того, чтобы отвлечься, забыть его имя! Имя — Коростылев. Андрей Коростылев звучит как музыка, как грозный — это мне, конечно, мнится — органный аккорд. И внешне хорош. Все в нем было правильное, нужное, кроме роста, но ведь поговаривают, что люди небольшого роста талантливы и работящи.
Редактор — человек влюбляющийся — все еще переживал медовые месяцы с Коростылевым, наверное, и голоса сверху подливали масла в огонь. А вот мне Коростылев казался легковесным, хотя улыбался и смеялся я, а он серьезничал.
Как заместитель главного по промышленности, я все силы бросил на промышленный отдел: хотелось посмотреть, что они будут делать "с" и «без» Ник. Ваганова. Месяца три я работал на промышленный — очерки, передовые статьи, а потом, «крупно разболевшись», поехал хлебнуть кислороду в Сосны — наш дом отдыха… Вернувшись же через десяток дней, я без очков — острота! — заметил переполох в промышленном отделе. Конечно, немедленно собрал работников и спросил по-иезуитски:
— Что случилось в промышленном отделе, где я зарабатываю деньги?.. — Они молчали, они правильно молчали — в их отделе ничего не случилось, просто некто взял да и уехал в Сосны. — У меня давняя любовь к промышленникам, вот и спрашиваю, что случилось?
Два заместителя редактора сидели в комнате. Веселый и загорелый Ваганов, бледный и расстроенный Коростылев. Я обратился к нему:
— За самоуправство прошу прощения, но, видимо, что-то случилось?
Он сказал:
— Случилось гадкое… Устроена итальянская забастовка. Но будем работать без Ваганова — это написано на каждом молчащем лице…
Я сказал:
— Детский сад! Хамство и беспардонность!
И вышел из кабинета с разъяренным лицом, чтобы забежать в отдел писем, — почему-то казалось, что Нелька еще не вернулась из Сосен: мы решили ехать обратно в разные дни. Ничего подобного, она трудилась, увидев меня, сделала условный знак: «На прежнем месте, через час!» Мне нужно было обсудить с ней вопрос об итальянской забастовке. И мы этот вопрос обсудили — дивное дело! — без споров и ругани. В заключение она мстительно сказала:
— Помолчи еще месяц! Пусть поймут,
Последним по возвращении из Сосен я сделал визит, который полагалось делать первым, — предстал перед светлы очи Ивана Ивановича Иванова. Он завопил:
— Ага, голубчик, доотдыхался! Промышленный отдел первый сзади! А! Нет, нет, голубчик, я меняю свое отношение к вашим руководящим способностям. Написать статью — это вы можете, а настроить человека на интересное полотно, воодушевить его — этого, получается, вы не можете… Так получается?
— Простите, белиберда!
— Что вы сказали?
— Белиберда! Когда я взялся — до десятидневного отпуска — за промышленный отдел, появилось три очерка — не моих — и две прекрасных статьи. Не стоит мне выговор делать!
Он до того удивился, что начал заикаться:
— Я-я-я в-ввам не выговор дел-л-лал! Я выг-гг-гова-ривался.
— И тем не менее вы плясали на мне. До свидания!
— Никита Борисович, а Никита Борисович!
Не слушая его, я вернулся в свой кабинет.
III
Во вторей раз льва на лужайке я увидел, когда был лично приглашен на дачу редактора «Зари» Ивана Ивановича Иванова, и, конечно, был взволнован: немного поводов дал я Главному для того, чтобы вновь стать его дачным гостем. Вел я себя после ссоры с ним паинькой, вперед нос не высовывал, последних два месяца газета почти каждый день печатала «промышленные» материалы, которые на «летучках» считали удачными. Нет! Что-то хорошее ждало Никиту Ваганова на даче Главного, но повод для приглашения был хамским. Редактор, как оказалось, захотел выяснить, почему я никогда не употребляю спиртных напитков, тогда как в хорошей и дисциплинированной газете «Заря» осторожно, но систематически попивали… Одним словом, я куксился, но через окно льва на лужайке разглядывал охотно: он мне предельно нравился. Хороший такой лев, домашний, добрый, но себе на уме.
— Так, Ваганов! — Иванов с любопытством посмотрел на меня. — Прошу шествовать на веранду пиршества… Прошу покорнейше садиться и отвечать зрело на вопрос, пока моя половина готовит разносолы… — Он расплылся в доброй улыбке. — Почему вы совсем не пьете? Здоровье? Хитрость? Расчет? Или питие, как говорится, под одеялом. Мне нередко приходилось наблюдать ваше помятое лицо…
Я сказал:
— Думаете, вам все прощается? Ля-ля! Будь вы помоложе…
Мне пришлось ловить такси: дача со львом на лужайке находилась далеко за чертой города, но я не только расплатился, еще и бросил таксисту рубль на чай, чего почти никогда не делаю и никому не советую — плебейская и трусливая привычка.
Видимо, здорово взбесил меня Иван Иванович Иванов, если я без тягостных пауз и трагических раздумий отправился сводить счеты со своим родным сыном Костей. Он шлялся по скверу, у нашего дома. Я взял Костю за руку, повел к удобной металлической скамейке.
— Как будем жить дальше, Костя?
— Хорошо, папа!
Я спросил:
— Ты воруешь у мамы деньги?
— И у тебя, только ты не замечаешь. И у дедушки. А что это вы мне даете ломаные гроши?
— Пять рублей на неделю — ломаные гроши! Он — сумасшедший!