Лев пустыни
Шрифт:
Даже в доме у Бибигюль кипела жизнь. И хотелось бороться, что-то делать, строить планы на будущее.
А здесь все одно и то же: утоптанный двор, одинокое дерево, небо и глина.
Единственной цепочкой, удерживающей сердце от падения в беспросветную бездну, были воспоминания о Марине. Только ими жила Жанна. Воспоминаниями и упорной надеждой.
«Аромат его черных волос, когда он склоняет над моим лицом. Кудри падают вниз и касаются щек. Щекотно…
Какие теплые руки… А вены – как шнуры. Хоть это и кажется многим
Ну какой же он большой… Хочется просто прижаться к нему. Прижаться и замереть. И чувствовать, как его тепло перетекает в тебя. И ничего больше не надо. Ничего…»
Утоптанный двор, одинокое дерево. Красный и синий. Небо и глина.
В усадьбе царила деловая суматоха.
Шейх решил выехать поохотится в припустынные земли, и все дружно кинулись собираться.
Хабль аль-Лулу, конечно, удостоилась чести быть взятой в поход. Остальные наложницы остались в усадьбе.
Как уже давно заметила Жаккетта, и женщины, и усадьба в Триполи были нужны шейху только для дела, для политики. Но ни как не для души.
Душа его осталась в Сахаре. Там был и его настоящий дом, и жены (если они, конечно, были).
Перед выездом из усадьбы, все мужчины встали в неровную линию, лицом к Мекке. Шейх прочитал молитву, прося у Аллаха удачной поездки.
По окончании молитвы люди опустились на колени и поклонились, прикладываясь лбами к земле. Можно было трогаться.
Шейх и воины гарцевали на лошадях, а необходимый в дороге скарб был нагружен на верблюдов. Там же ехали и нужные в походе невольники.
Для Жаккетты соорудили над седлом верблюда что-то вроде палатки. Она забралась туда, верблюд поднялся и караван неспешно двинулся в путь.
Они выбрались за городские ворота и пошли отмеривать размашистым неторопливым верблюжьим шагом промежутки пути.
Всадники, для которых ход верблюдов был слишком медленным, то исчезали впереди, то возвращались, кружа вокруг каравана, как борзые вокруг охотника.
Двигаясь в южном направлении, караван миновал возвышающийся на одном из холмов маленький белый домик с куполом, скупо украшенный резьбой.
Это была могила какого-то святого человека, при жизни, наверное, гонимого и унижаемого, но зато после смерти приобретшего ореол чудотворца и мученика.
Жаккетта колыхалась в седле и ждала, когда же в голове зазвучат посланные Аллахом стихи. Но, увы, не дождалась.
Это ее не удивило: после истории с заупрямившимся, и не захотевшим вылезать из лампы джинном, она знала, что от всех этих восточных чудес неправоверным мало что перепадает.
Поэтому хорошо живут здесь только мусульмане и ездить им через пустыню не скучно.
Сиди себе на верблюде, покачивайся, да слушай посылаемые стихи.
А в половине колец, и в некоторых лампах джинны только того и ждут, чтобы правоверный их освободил и начал гонять по делу и без дела. То за едой, то за дворцом, то врагов владельца лампы в нужнике топить.
Только одно утешало: джиннов у них на Востоке развелось столько, что вся польза от них кончилась.
На каждого джинна у соседа за забором свой есть. Вон как у госпожи Фатимы и Бибигюль. Поэтому сильно на них не поездишь.
А так бы чего проще… Нашел бы шейх Али старую лампу, вызвал сидящего там джинна с перевернутым лицом, только приказал, – и захватил бы власть, которую потерял со смертью отца. Без забот и хлопот.
А кто из врагов только пикнул бы – джинн его головой в помойку.
Сразу бы все успокоились, джинн не посмотрел бы, родственник ты великого Ягрморасана, или так, сам по себе.
Только не надо будет шейху глупость Ала ад-Дина совершать, лампу без присмотра оставлять. Надо по-умному делать: взять ее, привязать на крепкую веревочку и на шею повесить. Тогда никакой магрибинец не страшен будет.
Вот такие думы лезли в голову Жаккетты вместо стихов.
Караван остановился.
Прибыли на место, где шейх решил заночевать.
Засуетились, разбивая шатры, невольники. Они сноровисто собирали из кольев деревянный каркас шатра, покрывали его черной шерстяной материей, устраивали внутри.
Для наложницы шейха рядом установили шатер поменьше. И очень кстати.
Жаккетту, когда она слезла с верблюда, покачивало и потряхивало.
Она забралась в свое новое жилище и растянулась на ложе. Все тело с непривычки ныло.
В шатер неслышно просочился Абдулла:
– Тебе плохо? – угадал он. – Давай буду разминать.
– Давай! – охнула Жаккетта.
Абдулла умелыми пальцами погнал по Жаккеттиной спине волну, словно ветер бархан по пустыне.
Жаккетта морщилась и изредка взвизгивала, но Абдулла был неумолим.
– Терпи, терпи. Визжать будешь, когда Господин будет щекотать! Ну как, тебе понравился путешествие?
– Не очень! – буркнула Жаккетта. – Я вся скособочилась. То ли дело в повозке, как мы из замка в Бретань ехали! Хоть танцуй в ней.
– Это ты танцуй, а я тогда весь скособочиться, – не согласился Абдулла. – А ты там весело время с брадобрей проводил, я слышать!
– Да, – согласился Жаккетта. – Весело ехали!
– Это он ты так ловко насобачился? – невинно спросил Абдулла.
– Куда насобачился? – не поняла Жаккетта.
– Научился играть в любовь! – сладко пропел Абдулла. – Господин удивляется.
– А что? – насторожилась Жаккетта.
– Ничего. Просто Господин интересно.
– Какая разница! – отрезала Жаккетта. – Я уродилась такая! Так и передай. Раз не нравлюсь, – нечего меня покупать было!