Лев Толстой: Бегство из рая
Шрифт:
Услышав о фотографии, С.А. действовала решительно. Она забрала все стеклянные негативы группового снимка из мастерской Мея и уничтожила их. «Толстовцы» обиделись. «Приходил Поша (Бирюков. – П.Б.), – пишет С.А. в дневнике 8 января 1895 года, – и обвинял меня, а я их всех. Обманом от нас, тихонько уговорили Льва Николаевича сняться группой со всеми темными; девочки (дочери Маша и Таня. – П.Б.) вознегодовали, все знакомые ужасались, Лева огорчился, я пришла в злое отчаяние. Снимаются группами гимназии, пикники, учреждения и проч. Стало быть, толстовцы – это учреждение. Публика подхватила бы это, и все старались бы купить Толстого
В ночь с 10 на 11 января, запершись в своей комнате, С.А. била стеклянные негативы. В дневнике она утверждает, будто бриллиантовой серьгой пыталась вырезать лицо мужа, что плохо удавалось.
Отношение Толстого к поступку жены не вполне понятно. Во всяком случае, этот поступок не вызвал его гнева. В дневнике от 31 декабря 1894 года он пишет: «Был здесь Чертков. Вышло очень неприятное столкновение из-за портрета. Как всегда Соня поступила решительно, но необдуманно и нехорошо».
Кроме обиды, ревности и деспотического нежелания делить своего мужа с кем-либо, поступком С.А. руководил панический страх за семью. Она отчасти смирилась с тем, что является женой «диссидента», но ей также хорошо была известна жестокость Победоносцева по отношению к сектантам. Тем более в высшем обществе уже ходили разговоры о возможной высылке Толстого на окраины империи.
После личной встречи с императором в апреле 1891 года С.А. надеялась, что она обезопасила мужа от прямого преследования за его статьи. Но в 1892 году он преподнес ей новый сюрприз. 14 января в английской газете „Daily Telegraph“ в переводе Эмилия Диллона появилась запрещенная в России статья Толстого «О голоде». 22 января консервативные «Московские ведомости» с радостью перепечатали в обратном переводе фрагменты этой статьи с такими комментариями: «Письма гр. Толстого… являются открытою пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя. Пропаганда графа есть пропаганда самого крайнего, самого разнузданного социализма, перед которым бледнеет даже наша подпольная пропаганда».
Это был донос. Но это было правдой. Толстой действительно звал к «ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя», только не насильственным путем. Как раз в это время он работает над книгой «Царство Божие внутри нас», разрабатывая знаменитую идею «непротивления злу силою». Но кто это знал?
Страх жены после публикации «Московских ведомостей» невозможно описать. Впрочем, она слышала, что 30 января состоялся разговор императора с министром внутренних дел Дурново, в конце которого Александр III приказал «оставить на этот раз без последствий». Она знала, что император говорил о Толстом с его теткой А.А. Толстой, которая защищала племянника. Император сказал: «Я нисколько не намерен сделать из него мученика и обратить на себя всеобщее негодование». Но слухи-то ходили… Т.А. Кузминская писала сестре: «Я слышала из разных источников всё то же самое: государь обижен, говорил, что я и жену его принял, что ни для кого не делаю, и что он не ожидал, что его предадут англичанам – самым врагам нашим…» Поговаривали, что собирался кабинет министров, чтобы принять решение о высылке Толстого за границу.
«Погубишь ты всех нас своими задорными статьями, – писала С.А. мужу в Бегичевку, – где же тут любовь и непротивление? И не имеешь ты права, когда 9 детей, губить и меня, и их. Хоть и христианская почва, но слова нехорошие. Я очень тревожусь и еще не знаю, что предприму, а так оставить нельзя».
8 февраля она весь день сочиняет письма министру внутренних дел и в «Правительственный вестник». И получает еще одно письмо от сестры из Петербурга, где та пишет о «какой-то опасности», умоляет «скорей действовать», самой приехать в столицу.
Наконец, московский генерал-губернатор, великий князь Сергей Александрович, приватно встречается с С.А. в Нескучном саду и убеждает ее в том, что император ожидает от Толстого публичного отречения по поводу английского текста.
«…ждут опровержения от тебя, Левочка, в „Правительственном вестнике“, за твоей подписью; в другие газеты запрещено принимать, и желание это идет от государя и любя тебя… Если в будущем письме твоем я найду твое письмо в газету или увижу подписанным тот листок, который прилагаю, я приду в такое радостное, спокойное состояние, в котором давно не была, если же нет, то, вероятно, поеду в Петербург, пробужу еще раз свою энергию, но сделаю нечто даже крайнее…»
И Толстой снова уступает жене. «Как мне жаль, милый друг, что тебя так тревожат глупые толки о статьях „Московских Ведомостей“, и что ты ездила к Сергию (так у Л.Н. – П.Б.) Александровичу. – Ничего ведь не случилось нового. То, что мною написано в статье о голоде, много раз, в гораздо более сильных выражениях было сказано раньше, что ж тут нового? Это всё дело толпы, гипнотизации толпы, нарастающего кома снега. Опровержение написал. Но, пожалуйста, мой друг, ни одного слова не изменяй и не прибавляй, и даже не позволяй изменить. Всякое слово я обдумал внимательно и сказал всю правду, и только правду, и вполне отверг ложное обвинение».
В письме в «Правительственный вестник» от 12 февраля Толстой заявлял, что «писем никаких в английские газеты не посылал», что приписываемая ему выписка «есть очень измененное (вследствие двукратного – слишком вольного перевода) место моей статьи» и что «напечатанное вслед за выпиской из перевода моей статьи крупным шрифтом и выдаваемое за выраженную будто бы мною мысль… есть сплошной вымысел».
Это было унижением для Толстого, на которое он пошел исключительно ради жены. С английским переводчиком Эмилием Диллоном он был лично знаком с декабря 1890 года, когда тот гостил у него в Ясной Поляне. В ноябре 1891 года, устав от цензурных мытарств, которые претерпевала его статья «О голоде» в журнале «Вопросы философии и психологии», он сам просил из Бегичевки жену переслать текст этой статьи Диллону. «Пускай там напечатают; оттуда перейдет и сюда, газеты перепечатают». Таким образом он вполне отдавал себе отчет в том, что появление его статьи в „Daily Telegraph“ не было случайностью. К тому же, отказываясь осенью 1891 года от авторских прав, в том числе и на переводные тексты, Толстой ни словом не оговаривал качество переводов. Какое же он теперь имел моральное право протестовать?
Толстой был немедленно наказан. В «Правительственном вестнике» его письма не приняли. Официальный орган не печатал полемики. «Сейчас получила письмо из „Правительственного вестника“ с отказом, – смущенно пишет С.А. в Бегичевку. – Прости меня, Левочка, что я тебя вызвала это писать. Теперь я зарок даю ни в какие дела не вмешиваться… Великий князь сказал то, что я писала. Вот и пойми их!»
Тем не менее письмо появилось в других газетах. Но Толстой, целиком занятый устройством столовых для голодающих в Рязанской губернии (всего их к тому времени было открыто 170), смотрел на это несколько свысока. «Ради Бога, милый друг, не беспокойся ты об этом… Пожалуйста, не принимай тона обвиняемой. Это совершенная перестановка ролей».
Обиженный Диллон, чья честь переводчика была серьезно задета, опубликовал в «Гражданине» и «Московских ведомостях» письма к нему Толстого, в которых тот подтверждал аутентичность английского перевода статьи. Таким образом, все обвинения падали на «Московские ведомости» за неправильный уже русский перевод. Газета тоже немедленно включилась в полемику.
В этой ситуации Чертков повел себя мудро. Он ни словом не осудил Толстого за отречение. Он сочувствовал учителю и хотел только выяснить у него: как было написано это письмо – «против вашего желания» или «не по вашей инициативе»? Он знал инициатора письма и продолжал интриговать против нее.