Лев Толстой: Бегство из рая
Шрифт:
История публикации повести едва ли не драматичнее, чем история ее создания. Дело в том, что жена Толстого ненавидела эту вещь. Именно так, здесь не подберешь более мягкого слова. Тем не менее именно она сделала всё возможное и даже невозможное, чтобы эта повесть увидела свет.
Поездка жены Толстого в Петербург и ее встреча с императором в апреле 1891 года в связи с наложением цензурного запрета на XIII том собрания сочинений подробно описана С.А. в ее дневнике и даже выделена в отдельный рассказ под названием «Моя поездка в Петербург». И сегодня читать это произведение пера жены Толстого невыносимо тягостно. Тут сошлось всё: и страх за семью, и денежный расчет, и тщеславие спутницы великого писателя, и странное ее желание доказать публике,
Результатом разговора с Александром III было не только то, что она добилась разрешения продажи XIII тома, но и то, что император согласился стать личным цензором Толстого. С.А. считала это своей победой. Ее мужа это глубоко возмутило. Доверие между Толстым и его женой во всем, что касается творческих вопросов, было окончательно подорвано.
1890-й и 91-й годы, когда заканчивалась и публиковалась «Соната», были одними из самых страшных в истории семьи. В затяжную и медицински не объяснимую душевную депрессию впадает сын Лев. Маша хочет выйти замуж за Бирюкова, чего не желает не только мать, но и отец при всей его любви к «толстовцам». Илья эгоистически требует своей доли имущества при жизни родителей. Наконец, происходит раздел. Сразу после этого Толстой требует отказаться от литературной собственности, чем доводит С.А. сначала до угрозы публично опротестовать этот отказ («в интересах детей»), а затем до попытки лечь на рельсы. И в это время он создает «Крейцерову сонату» и «Послесловие» к ней, в которых произносит свое третье «отречение». Это было отречение от семьи, от самого этого многовекового института, в основе которого он отныне видел только похоть и узаконенную сексуальную эксплуатацию женщин мужчинами. Между тем женщины не только не препятствуют эксплуатации, но с девичьих лет по наущению матерей прибегают к изощренным способам ее приближения, вроде оголения плеч и грудей на балах, «нашлепок» на задницах, обтянутых джерси, и прочей «мерзости».
Как могла относиться к этой повести С.А. после тридцати лет семейной жизни с ее автором и рождения в браке с ним тринадцати детей? Несложно догадаться. Вдобавок в это время муж отказывает ей в праве переписывать его новые сочинения, чувствуя ее недоброжелательство к ним. Но при этом он не вправе отказать ей в держании корректуры той же «Крейцеровой сонаты», ибо она пока что является и его издательницей, и литературным агентом, и обладателем прав на все произведения. Ее материальный интерес к XIII тому огромен, потому что огромен интерес к нему публики. Но этот том запрещают, и в это же время распускается слух (на уровне царского двора), что «Крейцерова соната» написана о ревности Л.Н. к своей жене. Это к ней-то, которая ни разу не подала ему повода для ревности!
Узел был страшный. Разрубить его можно было либо полным отказом от участия в творческом процессе мужа, либо холодным и прагматичным использованием своего права на публикации, невзирая ни на что, до тех пор, пока муж сам не решит этот вопрос.
Что делает С.А.? Обижаясь на мужа за то, что он не пускает ее в святая святых своего творчества, отныне доверяя переписку своих сочинений Маше и Тане, она начинает тайно переписывать его ранние дневнички, те самые, которые он в начале 60-х годов заставил ее прочитать. Но спустя 30 лет Л.Н. как раз запрещает ей касаться этих дневников, чуя неладное. С осени 1890 года он начинает прятать дневники от жены, не зная, что часть их уже спрятана в ее комоде и переписывается по ночам.
В поведении С.А. было что-то мазохистское. Эти дневники растравляли ее старые раны, бередили ревность и вызывали к мужу злое чувство.
«Он не умел любить, – не привык смолоду», – делает она заключение в своем дневнике.
«…как я его идеализировала, как я долго не хотела понять, что в нем была одна чувственность».
Наконец она находит в его дневнике место: «Любви нет, есть плотская потребность сообщения и разумная потребность в подруге жизни». Это буквально взрывает ее! «Да, если б я это его убеждение прочла 29 лет тому назад, я ни за что не вышла бы за него замуж…»
И всё это вдруг связывается в ее сознании с «Крейцеровой сонатой», корректуру которой она вычитывает в это время. Женским чутьем С.А., разумеется, понимает, что в основе этой повести лежат какие-то темные интимные переживания Л.Н., что, впрочем, легко понять и не будучи его женой, настолько предельно пронзительна исповедь главного героя повести Позднышева. И вот цепочка «похоть-ревность-убийство» в понимании С.А. накладывается на историю ее отношений с мужем, особенно последнего времени. Только она понимает это с несколько другой стороны. «Он убивает меня очень систематично и выживает из своей личной жизни», – пишет она в дневнике. То есть речь идет не о ревности к ней, как думает публика, а, напротив, об охлаждении. Но в основе этого охлаждения лежит все та же похоть – неудовлетворенная.
«Какая видимая нить связывает старые дневники Левочки с его „Крейцеровой сонатой“, – восклицает С.А. в дневнике. – А я в этой паутине жужжащая муха, случайно попавшая, из которой паук сосал кровь».
В «Крейцеровой сонате» Толстой открывал черные бездны и вызывал из тьмы демонов, чтобы показать смертельную опасность семейного союза, подсознательно основанного на половом инстинкте. Подруга Толстого поняла это слишком прямолинейно. Тем не менее выпуск «Крейцеровой сонаты» стал для нее делом принципа.
Находясь в апреле 1891 года в Петербурге и ожидая аудиенции у царя, С.А. вела активные переговоры с директором императорских театров И.А. Всеволожским по поводу постановки пьесы Толстого «Плоды просвещения». Как и «Крейцерова соната», эта пьеса была запрещена; ее можно было играть только на домашних театрах. Увидев «Плоды просвещения» в репертуаре императорских театров, напечатанном в «Новом времени», С.А. незамедлительно отправилась отстаивать свои права. Ее разговор с директором, подробно пересказанный в дневнике, вызывает сложное чувство. С одной стороны, она отказывала театру в исключительных правах на пьесу, ссылаясь на волю мужа, не желавшего ограничивать распространение своих произведений. С другой – вела себя как полномочная и агрессивная держательница этих эксклюзивных прав, «горячилась» и в душе называла театральных чиновников «хамами». Всеволожский добивался от нее продажи права на постановку «Плодов просвещения» за 10 % от валового сбора, но при этом требовал права преследования частных театров в случае таких же постановок. Если нет – он обещал только 5 %. С.А. возмущалась этим циничным торгом. Но в результате она всё-таки добилась 10 % отчислений без уступки исключительного права. Жена Толстого вела себя как опытный литературный агент.
Но как она собиралась распорядиться этими деньгами? «Сережа, мой сын, предлагает эти деньги отдавать на благотворительные заведения императрицы Марии, – пишет она. – Я бы охотно это сделала, да им же, моим 9 детям, так много нужно денег, а где я их буду брать?»
Какие мотивы руководили женой Толстого, когда после первого предложения самой напечатать в газетах письмо об отказе от прав на литературную собственность она стала фактически саботировать просьбу мужа? Только меркантильные соображения? Нет, конечно. С.А. была сложной личностью. Скорее всего, в этот момент она почувствовала, что теряет последний контроль над своим великим спутником, над «Левочкой». Успех чертковского «Посредника» и особенно то внимание и любовь, с которыми ее муж относился к этому народному издательству, терзали ее самолюбие издательницы и просто властной женщины, не желавшей делить своего мужа ни с кем.
Наверное, в этом была ее ошибка.
К началу 1890-х годов Толстой перерастает самого себя. Он уже не был просто мужем и писателем. Толстой становится колоссальной духовной величиной, влияние которой в России сопоставимо только с властью царя и православной церкви. Его мировой авторитет не только в Европе и Америке, но и на Востоке, в буддийских, индуистских, мусульманских странах, растет, как снежная лавина. Он превращается в философа уровня Лао-цзы и Конфуция, Шопенгауэра и Ницше. Через десять лет и даже раньше в Ясную Поляну польется поток паломников со всего мира к великому старцу, учителю мира сего.