Лгунья
Шрифт:
— А тебя как зовут? – спросил он.
— Марина Джеймс, – ответила я.
Нет, хватит. Тут и сказке конец. Продолжения не последует. Я редко ее рассказываю, только чтобы напомнить себе, когда произошло это открытие и как жадно с тех пор я ищу забвения.
Меня разбудило солнце. Наверное, я проспала целую вечность – пустой, бессодержательный сон. Проснулась я на удивление свежей, без того мутного, беспокойного осадка, который по обыкновению остается после моих сновидений. Обнаженная, я лежала в озере солнечного света. Никогда раньше не случалось у меня ночей без сновидений. Изумительное ощущение. Солнце обжигало
Когда я была Маргарет Дэвисон. я ненавидела одну вещь: оставаться с незнакомыми людьми. Мучительно собиралась с духом сойти вниз задолго до того, как проснутся остальные, или наоборот, когда все уже улягутся. В панике слонялась из угла в угол, выбирая подходящий момент, чтобы спуститься. Тони никогда об этом не беспокоился.
— Какая разница? – говорил он.
Ну, для меня разница была, потому что если я даже в этом допущу ошибку, то это будет свидетельствовать о целом ряде вещей, которые я всегда неправильно понимала и впредь буду понимать неправильно. Даже простейшие действия, о которых люди никогда не задумываются, у меня вызывали дикие затруднения.
— Да ведь это проще простого, – говорил он, и губы его делались тонкими от легкого раздражения. Его любимая фраза. Неважно, что обсуждалось: как пользоваться шомполом в микроволновые, как переводить километры в мили или как не испачкать краской ковер. – От тебя требуется всего лишь выполнить несколько элементарных правил. Тут невозможно ошибиться.
Очень даже возможно. Дело в том, что я никогда до конца не понимала этих его «элементарных правил».
Цокая каблуками вниз по лестнице (мои шестого размера ступни торчали из сандалий пятого), я обнаружила, что постепенно начинаю понимать Тони. Он таки был прав. (Ну, разумеется прав. А когда он бывал не прав?) Какая, к черту, разница? Наверное, я сводила его с ума.
Я чуть ли не вприпрыжку сбежала по ступеням. Я напевала себе под нос. Засунула кончики пальцев в карманы джинсов Крис и шествовала прямо-таки развязной походочкой. Через холл, в кухню, – мои новые ноги шагали шире, чем отваживались ступать несмелые ноги Маргарет Дэвисон, – я топала по пыльным коридорам так, словно имела полное право здесь находиться.
Франсуаза сидела в одиночестве на кухне, пила кофе из большой чашки. Очки ее лежали на столе. У нее был детский, настороженно обнаженный взгляд, какой бывает у людей, привыкших носить очки, когда они смотрят на мир без них. Она щурилась, как будто у нее резало глаза.
— Доброе утро, – сказала я. Она подскочила от неожиданности. – Все уже встали?
— Дети проснулись, – ответила она. – Я отвезла их в школу. А дядя Ксавье уже давно на ногах. – Ее английский был не такой уверенный и беглый, как у Селесты,
Я налила себе чашку кофе и взяла кусок хлеба. Франсуаза протерла юбкой очки и снова надела. Я увидела в линзах свое двойное отражение.
— Ты совсем не такая, какой я себе представляла, – проговорила она. – Я думала, ты окажешься очень стильной и недосягаемой. – Она застенчиво улыбнулась, словно сделала мне комплимент. А мне стало обидно. Плюс–минус парочка шрамов и кривоватая стрижка, но я считала, что мои новые ноги, джинсы и одолженное имя дают мне право претендовать на хотя бы слабое подобие Крис.
— Правда? – пробормотала я, смущенная тем, что так заблуждалась.
Она положила на тарелку кусочек масла.
— А я тебя немного помню, – сказала она. – Помню, как мы однажды ходили купаться. И на пикник.
Я страдала. Хоть и непреднамеренно, но она меня оскорбила. Необходимо было срочно посмотреться в зеркало. Проверить, неужели настолько очевидно, что Маргарет Дэвисон до сих пор здесь.
— Пойду, отнесу это maman, – сказала она, поднимая поднос. Я встала открыть дверь. Это движение ее напугало. Она уже стояла на одной ноге, чтобы, поставив поднос на колено другой, взяться за ручку двери. Тарелка с маслом соскользнула на пол и разбилась. Кофе разлился по подносу.
— Ой, прости, пожалуйста, – сказала я. – Все из-за меня.
— Нет, я сама виновата, – возразила она.
Я подняла масло, убрала с него пару осколков фарфора, сняла несколько пятнышек грязи, подула и положила на другое блюдце.
— Так нельзя, – сказала она, испуганно распахнув глаза.
— Почему?
— Оно же с пола, – от ужаса она открыла рот, получилась влажная, розовая, круглая буква «о».
— Ты знаешь об этом, – сказала я, – и я знаю, но кроме нас никто не знает.
Она поджала губы, чтобы не расхохотаться. За стеклами очков расползлись веселые морщинки. Я дерзко добавила:
— Люди видят только то, что ожидают увидеть. – И вилкой нарисовала узор на масле. – Вот, держи.
Она замешкалась в дверях и произнесла:
— Мари–Кристин… Не знаю, заинтересует ли это тебя… но чуть позже я еду в город, maman просила.
— Ой, отлично, – сказала я. – Мне как раз нужно купить какую-нибудь обувь.
Она чуть не подпрыгнула от радости.
— Тогда через полчасика? – спросила она. Когда она ушла, я съела еще немного хлеба.
Я оглядывала кухню, изучая, что где лежит. И только собралась помыть посуду, как появилась Селеста, одетая в кимоно. Лицо у нее было того бледно–желтого оттенка, который обычно появляется у очень загорелых людей после бессонной ночи.
— О господи, – вздохнула она, зевая. И села за стол.
— Доброе утро, – промолвила я.
— Кофе горячий?
Осталось на донышке. О чем ей и было доложено.
— Я и сама не отказалась бы выпить еще чашечку, – сказала я. Вообще-то мне не хотелось, но было интересно, кто из нас сдастся первый и возьмет на себя этот труд. Первой сдалась она.
— Хорошо спала? – вежливо спросила она, наполняя кофеварку.
— Великолепно. А ты?
Она зевнула и провела рукой по волосам, давая понять, что почти не сомкнула глаз.