Лгунья
Шрифт:
— Ой, да это потому, что ты еще не встретила подходящего человека, – воскликнул дядя Ксавье. Он покачал головой и вздохнул. – Тридцать два. У тебя, наверное, отбоя нет от них.
— Я бы не сказала.
— Да брось ты. Взять хотя бы того рыжеволосого парнишку в больнице. Этого доктора. Он уже успел в тебя втюриться.
— Доктор Верду? – Я была поражена.
— Ну да, – сказал он. – Это невооруженным глазом было видно.
— Влюбился – в меня?
— Слава богу, я тебя вовремя увез. Он явно тебе не подходит.
Мы шли по полям в молчании, пока я переваривала
— Как бы то ни было, я не верю в любовь, – в конце концов, выговорила я. Скорее всего, мы обе пришли к такому заключению – Крис Масбу и Маргарет Дэвисон. – По крайней мере, в такую любовь.
Дядя Ксавье остановился и вытаращился на меня в крайнем изумлении.
— Ты никогда не влюблялась? – спросил он. – Ни разу? Ни единого разочка?
Я тщательно поразмыслила над его вопросом.
— Нет, – наконец честно призналась я. – Ни единого.
Неодобрительно качая и потряхивая головой, он отправился к дальнему концу поля, где бродили несколько коз. Подобрал палку и согнал их в стадо.
— Ты, надеюсь, коз-то не боишься? – спросил он, потому что я немного отпрянула, занятая своими мыслями. – Нет–нет. Моя Мари–Кристин ничего не боится, правда? Ни пчел, ни коз, ни каменных бассейнов – ничегошеньки. Моя Мари–Кристин не боится ровным счетом ничего – кроме разве что любви.
— Я не говорила, что боюсь влюбиться, – я тоже подобрала себе палку. – Я сказала только, что не верю в любовь.
Козы прыгали впереди, звеня колокольчиками, и надменно блеяли, когда натыкались друг на друга. Мы гнали их по тропинке к фермерским постройкам, хотя они явно знали дорогу и сами.
— По–моему, это всё мужчины выдумали, – сказала я. Хотя вовсе так не считала: вернее, эта идея только что пришла мне в голову, и я ее проверяла.
— Мужчины! – воскликнул дядя Ксавье, будто я каким-то образом задела его честь. – Как так – мужчины? К мужчинам это не имеет никакого отношения. Это всё женщины.
Я засмеялась:
— Значит, вы тоже в любовь не верите.
Он покачал головой и пожаловался, что я его запутала. Эдак можно до чего угодно договориться, заключил он. Пустая болтовня.
Во дворе замка мы расстались. Он сказал, что пойдет принимать душ. Я вымыла голову, улеглась в прохладную ванну и стала отдирать корки со швов на ногах. Кожа под ними была розовая и неестественно гладкая. Потом я спустилась в сад и поболтала с Селестой, на довольно опасную тему – о Лондоне, городе, где я бывала всего дважды. Она хотела поговорить о магазинах.
— Нет, ты должна знать, – настаивала Селеста. – Это совсем рядом с Бонд–стрит. Ты же работаешь где-то там, поблизости. Ты должна знать, как он называется.
— Все так быстро меняется, – туманно ответила я.
— Так где ты покупаешь одежду? – спросила она. – Мне нравится покрой твоей юбки.
Я пыталась вспомнить, что написано на этикетке. Хотя это мне ничего не говорило.
— То там, то сям, – промямлила я.
— В Америке? – глаза ее загорелись от восхищения и зависти. – Тебе нравится «Ральф Лорен»?
Я двусмысленно
— Знаешь, ты права, – сказала Селеста. – У итальянцев – стиль.
Я пожала плечами, чтобы не зевнуть. Утомили меня все эти прогулки. Я испытала облегчение, когда подошло время ужина. Солнце спускалось все ниже. Прожаренная земля остывала. Предвечерний аромат томимых жаждой цветов вливался в открытые окна. Стало темно и прохладно. Но дядя Ксавье все не унимался. Он наполнял наши бокалы. Он говорил, смеялся, с важным видом расхаживал по комнате, изображая в лицах победную схватку со своим старинным врагом, с которым встретился нынче утром. Когда мы закончили есть и сидели, разомлевшие от вина и солнца, слишком уставшие от тяжелой работы (а в моем случае – от счастья), чтобы шевелиться, он принес откуда-то два огромных фолианта в кожаных переплетах, которые положил рядом со мной.
— Фотографии, – сказал он. – Смотри. Я стала смотреть. Протянула руку, чтобы открыть первый альбом, но дядя Ксавье не утерпел, так ему хотелось самому все мне показать. Он переворачивал страницы, нетерпеливо пролистывая те, что, по его мнению, не представляли интереса.
– Voila, – сказал он, поймав на лету соскользнувший студийный портрет. – Гляди. Это мы в детстве. Трое старших. Еще до того, как родился Гастон.
Я уставилась на подкрашенный сепией снимок с волнистыми краями. На меня с фото глядели трое маленьких детей.
— Это твой отец, – сказал дядя Ксавье, указав на мальчика с самодовольным лицом, стоявшего посередине.
Я перевернула снимок. На обратной стороне была надпись: «Матильда 8, Эрве 6, Ксавье 3».
— А вот здесь, – сказал он, тыкая пальцем в альбом, – здесь твой отец немного постарше.
Это была фотография школьника в штанах, доходивших чуть ли не до подмышек, который, в стиле тех времен, выглядел так, будто он толкает сорокатонную яхту. У него было закрытое, светское лицо. Оно для меня ничего не значило. Надпись внизу гласила: «Эрве – 1949». Это было малоинтересно. Мне больше понравилась фотография на противоположной странице.
— Это вы? – спросила я. Я знала, что он, потому что там внизу было написано: «Ксавье – juin [79] 1958». Но, очевидно, целью сего предприятия не являлся показ фотографий дяди Ксавье.
— Нет, нет, не смотри сюда, – сварливо сказал он, переворачивая страницу.
Жалко. Я бы хотела разглядеть его повнимательнее.
— Вы были очень красивым мальчиком, – сказала я. – Намного красивей моего отца.
Это было правдой в обеих реальностях.
Я прямо чувствовала, как ему это было приятно. Как он гордился собою.
79
Июнь (фр.).